«Чего боялся? Молодой был, глупый…» Так он потом уже, в музее рассуждал. Но о своем решении жалел недолго и не всерьез, и даже рад был, что от такого предложения отказался, потому что в девяностые наши любимые годы в лесу начались бандитские времена.
Лесхозы сокращали, экспедиции и учет свернули, рубили без разбора и молодые леса, и ценные породы. Федор Михалыч фальшивые акты на вырубку подписывать отказался.
– Подпиши, – говорил ему директор. – От нас с тобой все равно ничего не зависит. Все давно поделили…
Не подписал, тогда он ничего не подписал. «Воровать не буду. Значит, надо уходить», – так он решил и забурился в музей, поселился среди экспонатов. А и правильно сделал. Не вечно же ему по экспедициям мотаться.
Федор Михалыч подошел к музею. Открыл тяжелую дубовую дверь, по низу обитую медью, и только в фойе, когда увидел чучело медведя, только там и вспомнил, что конверт с фотографиями остался дома на кухне. Возвращаться за ним не хотелось, да и хвалиться, в десятый раз рассказывать выпившим людям свои таежные байки, и правда, было ни к чему.
Банкет накрыли на двадцать четыре персоны. Сидели за столом антикварным с инкрустациями, который был найден в развалинах монастыря, построенного на деньги местной помещицы Федоровой. Тромбонистки пришли, историчка молоденькая была, мэр заскочил, поглядел жадным взглядом на отсыревшие потолки.
– Уютненько у вас, – сказал, – уютненько. И к Федор Михалычу:
– Готовьтесь. Крышу перекроем вам, водопровод, фасад…
Федор Михалыч хотел возразить, но вспомнил вопли с последнего совещания, вспомнил все свои подписи, которые со временем его все-таки приучили оставлять на нужных городской администрации документах, и промолчал. Пока мэр раздевался, Федор Михалыч стоял, невольно вытянувшись в струнку, ожидая пальто.
Гуляли недолго, на этот раз до танцев дело не дошло, объелись, устали, в десять вечера Федор Михалыч был уже дома. В прихожей он почувствовал запах гари. И сразу спросил у жены, крикнул ей в спальню:
– Что горит? Кисунь! Что у нас горит?
Жена не ответила, она все так же лежала на кровати, укрывшись пледом. Сытый котяра спал у нее в ногах.
Горело на кухне, точнее уже догорало. В железном ведре дымилась пышная куча горячего пепла. Рядом на полу валялся синий разодранный фотоальбом. Забытый конверт, в который Федор Михалыч сложил любимые снимки, был пуст.
Федор Михалыч хотел убедиться: правда ли то, о чем он сейчас подумал. Он кинулся в спальню к жене, с надеждой тронул ее за плечо.
– Что горит? Что ты жгла? Кисунь? Ты чего там сожгла?
Жена повернула к нему заплаканное обиженное лицо.
– Ничего, – она ответила и спряталась в подушку.
Жена спалила весь его архив – он это понимал, ведро дымилось, он это видел ясно… Но как же ему не хотелось глазам своим верить! Феденька вывалил на пол груду пепла с остатками сгоревших снимков. Губы его задрожали, руки тряслись… Он заорал таким ужасным звериным рычаньем, которое никто не мог бы ожидать от этого милого человека. И тут же ведро загремело, и что-то стеклянное ударилось в стену. Федор Михалыч из себя выходил нечасто, можно сказать, почти никогда не выходил. Человек он был мирный, и поэтому крик его был страшен.
– Сука! Как ты могла?
Он отдышался, на минуту притих, но потом еще долго стонал, причитал, что жена его никогда не любила, и всю жизнь он жалел, что не остался в тайге, и что прахом пустил свои лучшие годы, и обещал, что сейчас же встанет и уйдет, и больше ни минуты не останется жить рядом с этой женщиной.
Жена молчала, только плечи у нее тряслись под пледом. Федор Михалыч выкинул в прихожую кота и метался в узкой комнате как лев по клетке, ходил широкими шагами перед зеркалом, выкрикивая истерично неважные, ничего не значащие вопросы.
– И с ружьем сожгла?
– Да, – отвечала жена сквозь слезы.
– И возле бочки?
– Да…
– И нашу?! В горах?!
– Да!
Тайга сгорела. Все самые счастливые минуты жизни были уничтожены. Ничего не осталось, ни ружья, ни бочки, ни бороды, ни клюквы, ни ущелья, ни женщины молодой на коленях… Никаких доказательств минувшей красоты, силы, свободы – ничего не осталось у Федор Михалыча.
Немного остывший, он присел на кровать и нервно поглаживал свою жену по спине.
– Все сожгла… Все мое прошлое. Всю мою молодость ты сожгла. Всю мою молодость сожгла! Всю жизнь мою сожгла!
Жена повернулась. И сказала ему спокойно:
– А ты мою.
Она закуталась пледом и закрыла глаза. Федор Михалыч сидел рядом. Уходить, убегать сию же минуту уже не хотелось. Он взял бумаги с маленького столика у кровати, перебирал их машинально, нервно, не читая. Корявый докторский почерк был ему непонятен. Только в конце врачебного заключения он увидел нечеткий штамп и разобрал на нем одно слово: «онкодиспансер».
Операция «зерно»
1
«Семерка» баклажан заглохла посреди большого перекрестка. Зеленый прогорел, и снова вспыхнул красный, опять зеленый, а машина стояла.
За рулем был мужчина, лет сорока с небольшим. На вид ничем не примечательный, немного полинявший, дешевая рубашка в клетку… Он поворачивал ключ раз двадцать и отпускал педальку мягко, внутренним зрением видел, как шестеренки сцепления касаются друг друга и… и!.. и!!! прокручивают вхолостую.
– Ну, стерва, заведись! – умолял он машину. – Еще разок… Последний раз – и больше никогда!
Водитель вспотел, задымленный перекресток ему сигналил, объезжая «семерку». Приличные молодые машинки выкрикивали ободряющее:
– Ста-аит красавец!
– Раскорячился! Нашел время!
– Выброси ее к чертям собачьим!
Ее уже выбрасывали! Эту машину как раз и подобрали на авторазборке. «Семерка» баклажан, девяносто седьмого года выпуска, такие тачки покупали нелюбимым женам. Все дребезжит… Диагностикой заниматься не стоит, можно просто сказать – все дребезжит. А иногда еще чихнет, задергается, когда переходит на третью, и руль в этой тачке особенный, с таким рулем через пару месяцев вождения можно бицепс подкачать.
Парень в инвалидной коляске, который побирался тут же, на перекрестке, подъехал к «семерке» и спросил:
– Ну что там у тебя?
– А-а-а-а-а… – водитель красноречиво сморщился.
Инвалид улыбнулся. Инвалид всегда улыбался, это был его профессиональный метод – веселым нищим подают охотнее. Грустные и убогие к контакту не располагают, от них все отворачиваются. Но если подойти к модной тачке с улыбкой – стекло опустят. И будут рады, что избавились он ненужной мелочи. Все просто, все как в школе учили: поделись улыбкою своей… И никто ни разу не спросил, почему этот парень сидит в инвалидном кресле, если у него есть крепкие ноги. И цвет лица, кстати, очень даже здоровый.
А и нечего спрашивать, инвалид ведь тоже не спрашивал у владельцев авто, на какие деньги они покупают свои колеса. Вот девушка на белой «пятерке» БМВ. Лет тридцать ей, а может и меньше, или больше, накрашенная вся – возраст и не разберешь. Откуда у женщины деньги на дорогую тачку? Инвалид не спрашивал, какая ему разница.
– Спасибо, девушка!
Он улыбнулся, десяточку красавица подала.
– Мы и десяточке рады.
Или вот, мужчина… Да какой там мужчина? Студент, едет на «Кайене», и всем сразу понятно – получил мальчуган наследство. Хоть бы кинул, зараза, бумажку.
А вот, пожалуйста, «Хаммер». И снова баба за рулем! Инвалид быстрее заработал руками, подкатился к ней и по форме улыбнулся. Добрая рыжая баба! Кучу денег отвалила за тачку и нищему соточку кинула, умница. И разве будет он после этого спрашивать, с кого она деньжонок нагребла? Он никого не спрашивает, и его никто не спрашивает, почему он катается в инвалидной коляске. К чему вопросы? И так понятно: у кого что есть – тот на том и едет!
Мужчина в «семерке» баклажан нервно покусывал