По вечерам Феденька разводил костер. На ужин была перепелка, печеная в золе. Если случалось подстрелить перепелку. А если не случалось, он кашу с тушенкой варил.
Костерок дымит, ты один на сотню километров, а вокруг темнота. Темнота даже днем, потому что дикий лес это вам не тот лесок, где можно в выходной прогуляться. В глухой тайге кроны деревьев смыкаются, и солнце пробивается еле-еле.
Но человек ко всему умеет приспособиться, глаза привыкают к постоянному мраку, и разговаривать Феденька тоже начал, сам с собой разговаривал, вслух, то с начальством объяснялся, то отца покойного вспоминал.
«Работать не с кем, – это он с директором лесничества мысленно совещался. – Где мы набираем рабочих? В милицейском распределителе. Идут одни бичи. Как приедем нанимать – желающих пятьдесят человек. А пока довезешь их до базы, половина разбегается…»
«Федя, ты спрашиваешь меня: жениться тебе или нет, – это он письмо отцовское вспоминал. – Твои сомненья я понимаю, сам был женат три раза, и каждый раз сомневался. Послушай, сын, я вот что думаю: свою невесту ты знаешь давно, я видел эту девушку, и скажу, что она очень красивая, поэтому, Федя, женись. Лучше жениться, чем не жениться. Не женишься – упустишь и будешь потом жалеть».
Через неделю Феденька вышел на большую поляну. Нет… Сначала не вышел, сначала он только увидел свет за деревьями и побежал на этот свет, ветки раздвинул, из чащи выскочил, а там – солнце. И небо. И орать можно во все горло, все равно никто не слышит: «Солнце!», «Небо!», «Счастье!» Вот это была настоящая радость. Неделю в потемках – и солнце увидеть. Натуральная радость в чистом виде, без примеси навязанных потребностей. Но в городе, к сожалению, этого восторга не понять. Поэтому на застольях и в бане Федор Михалыч про солнце нечасто рассказывал. В компании, конечно, лучше про медведей.
Нашелся еще один снимочек, там Федор Михалыч в болотных сапогах, сидит под деревом и улыбается. А на обратной стороне подпись «Усть-Илимск». Это он на болоте. Присел на мягкое – думал, под ним мох. А потом чувствует – нет, на мокрое угодил. Огляделся – а под ним клюква. Ее там море было, на болотах.
– Кисунь, какая была клюква! – Федор Михалыч отложил и эту фотографию.
– Хочу клюквы, – жена попросила.
– Да где же я тебе сейчас такую клюкву найду. Откуда у нас тут клюква?
– Вот и не рассказывай мне тогда про свою клюкву! Вечно съездит куда-то, нажрется там, а потом мне рассказывает!
– Да что тут рассказывать… – Федор Михалыч улыбнулся наискосок и вздохнул, как обычно перед тем, как начать свои байки. – Кисунь, это же Усть-Илимск! Места все лагерные. Стройка там была, комсомольская. Но какие там комсомольцы… Везде зеки работали. И поселенцы. А в этих поселках… – он даже сморщился. – Ты и представить не можешь, какое убожество. Что там рассказывать – кругом бараки и домики рубленые. Отсидел мужик, вышел… Или домик брошенный берет, или сам новый рубит. Жена у него, корова, поросенок… А в воскресенье смотрим – ходят бритые и все в белых рубашках. Откуда, думаю, белые рубашки? Оказывается, по воскресеньям у них освобождают. И обязательно нужна белая рубашка. А по субботам тоже праздник, банный день. Тут нужно развлеченье. А какое там развлеченье? Пьянка и драка.
– Из-за чего же драка? – спросила жена.
Усть-илимские рассказы ее увлекали, хотя за тридцать лет совместной жизни она прослушала полное собрание сочинений, но каждый раз появлялось что-нибудь новенькое.
– Не важно… – Федор Михалыч пояснил. – Драка будет обязательно. Вот поселковые как узнали, что мы приехали – сразу к нам провокатора. Один такой ханурик завалил и говорит: «Давайте деньги, мы знаем, у вас есть». А сам уже глазенки сощурил, прицелился. Вижу, хочет вдарить мне в челюсть. У него одна задача – раскрутить меня на драку. Хорошо, думаю, попробуй. Он на меня замахнулся, а я немножко в сторону отклоняюсь… Кисунь, – Федор Михалыч показал жене уклон вправо, – вот так вот, отклоняюсь, и он летит с размаха и кулаком въезжает в кирпич. Ну и конечно, кулак он себе выбивает. Поднялся, а я его тогда немножко обнимаю, блокирую за шею, и палец ему под лопатку. Кисунь, повернись…
Федор Михалыч погладил жену по спине и зафиксировал палец в опасной точке.
– Вот тут вот я ему нажал… Тут под лопаткой… Этот бедолага ни вздохнуть, ни сказать ничего не может…
– Сделай массаж, – попросила жена и скинула плед.
Федор Михалыч начал массировать торопливыми мягкими движеньями, не прерывая свою эпопею.
– …у него на роже болевой шок, а я его за шкирку держу и успокаиваю: «Не волнуйся, друг. Ты прав, у нас есть деньги. Но мы ведь сейчас в тайге? Зачем же нам деньги в лесу, сам подумай. Деньги наши в банке. А тут у нас тушенка есть, сгущенка, чай… Тебе ничего не нужно? Ты скажи, мы поделимся».
– Ну кто так массирует? – жена перебила. – Лишь бы отделаться! Нажимай сильнее!
Женщина вытянула руки вдоль тела и повернула голову набок.
– Вечно халтурит, – она закряхтела под сильными пальцами. – За что ни возьмись – все тяп-ляп.
Федор Михалыч прибавил давление вдоль спины и увеличил амплитуду.
– Вывожу его за порог… – он уже почти заканчивал историю про ханурика, – а там уже зрители, человек двадцать пять, и все ждут драку. А драки нет! Кисунь, со мной так просто не подраться. Они не могут понять, в чем дело. Я стою на пороге в обнимку с хануриком, поджимаю пальцем ему под лопатку. «Ты все понял?», – спрашиваю. «Все понял», – говорит. А эта банда смотрит на мою кобуру… Они-то думали, у меня пистолет, а какой пистолет – одна ракетница…
– Ты всегда был хитрый! – подчеркнула жена.
– Да какой же я хитрый… – Федор Михалыч снова перешел на поглаживающие движения. – Их двадцать пять, а нас два инженера и шесть практикантов с последнего курса. Я не хитрый, Кисуня, я спокойный. С людьми ведь как с животными, как с медведями, как с лосями, нужно вести себя спокойно.
Федор Михалыч прекратил массаж. Время поджимало, но музей был всего в двух шагах от дома, поэтому он снова вернулся к своим фотографиям.
– А вот это наша банька, посмотри, Кисунь, – он передал жене карточку.
Про эту таежную баньку она слушала каждую субботу. И в городской бане Федор Михалыч об этом тоже рассказывал. Мужики рассаживались в парной по ступенькам и вели дебаты, выясняли, кто угробил Россию, кто продался Америке, у кого из начальства внебрачные дети, у кого жена изверг – об этом они говорили, а Феденька все про тайгу.
А потому что такой бани, как в тайге, нигде больше не было. Как ее делали? Найдут поляну, нарубят стволы, кладут срубом, но не до крыши, а бревна по три высотой, оставляют зазор для прохода и поджигают. Внутри стоят бочки с водой, прогреваются лучше, чем от печки. И вы представьте, какая прелесть: кругом снега, мороз, огромные белые елки, огонь полыхает, пахнет деревом, дымом, смолой, а ты сидишь в горящем срубе и паришься в горячей бочке. Бешеная радость! Дикая радость! Ни в какой сауне такую радость не получить. Только на лесоповале.
А вот учительницы две. Симпатизировали Феденьке вовсю! А кому там еще в таежных поселках симпатизировать? Народ спитой, рожать там девкам не от кого. Как в клубе танцы – они на базу, к инженерам, спрятаться в укрытие. Феденька сильный, высокий, с ружьем… «Но молодой был, глупый, жену любил…» – эту фотографию он всегда быстро откидывал, без подробностей.
А вот Федор Михалыч с инженерами, сидят у костра, в руках алюминиевые кружки. Это очень удобно, пить водку из кружки, если кто-то слишком активно начинает разливать, чтобы