– А почему я должен быть несчастным? – Федор Михалыч искренне удивлялся. – Кисунь, у нас все хорошо. Дети выросли, за газ я заплатил…
Готовиться к выходу Феденьке было приятно. Он выбрал синюю полоску, накинул сорочку на широкие плечи, торопливо застегнул мелкие пуговицы и быстро, по-армейски, заправил рубаху в брюки. К зеркалу встал боком, убедился, что по-прежнему в отличной форме. Как это ни прискорбно для некоторых – ремень он затянул на той же дырочке, что и десять лет назад.
Федор Михалыч на себя взглянул и улыбнулся. Жена его кокетливый профиль не пропустила.
– Какая беспечность… – она швырнула с кровати надоевшего кота. – Ведь ни одной серьезной мысли в голове, а только дай нам поблистать!
Это был упрек, однозначный упрек, судя по вскинутой ручке. А за что упрекать? Ведь это, между прочим, талант редчайший, на ровном месте, в пятьдесят-то с лишним лет взять и порадоваться какой-нибудь ерунде.
Федор Михалыч радовался, и всегда было чему. Сходил вчера на рынок, купил свиную голову за сущие копейки, разрубил, кота покормил, холодца наварил – радость. Радость страшная. Да, пусть маленькая, пусть земная, любому доступна, но не каждый умеет такое смаковать.
Федор Михалыч поспешил к холодильнику. Все полки у него были заставлены садочками и кастрюльками. Холодцом Федор Михалыч увлекался. Он потыкал ножом в заливное, увидел, что все давно застыло, зарезинилось, и оранжевые морковные звездочки просвечивают сквозь прозрачное желе так, как и было задумано. Да, представьте, Федор Михалыч сам из морковки звездочки вырезал, и перчик горошком добавил, и лавровый листок. Он отрезал кусочек своего холодца, положил на тарелку, капнул горчицы и с черным хлебом подал эту прелесть жене.
– Кисуня, холодец готов! Попробуй.
Федор Михалыч держал тарелку на вытянутых руках, улыбаясь угодливо и немного выслуживаясь, так он обычно делал перед тем, как улизнуть из дома. И от этой мысли, что скоро, скоро, минут через тридцать, он улизнет, Феденька весь светился, но старался улыбку свернуть, чтобы его маленькая шкодливая радость не выпирала, не раздражала больную женщину.
А все равно она выпирала! Радость была заметна, и раздражала женщину так сильно, что брови у переносицы мучительно сломались.
– Попробуй, а? Покушай… – Феденька уговаривал и сам зацепил немножко на вилку, и сам проглотил кусочек и закивал одобрительно, – ммм… Вкусно.
Жена смотрела на него с явным разочарованьем и с каким-то почти материнским сожаленьем.
– Лишь бы пожрать! – воскликнула она театрально. – Сплошное чревоугодие!
– Вкусно ведь! – Феденька отвечал, энергично пережевывая.
Он поставил тарелку на маленький прикроватный столик и слямзил оттуда еще одну ложечку.
– Попробуй, Кисунь. Ты что такая недовольная?
Жена трагически вздохнула и спряталась за томик Чехова:
– Я не хочу твой холодец. Неси его своим девочкам.
А Феденька и понесет, он для того и затевался со свиной головой, чтобы угостить своих сотрудниц. Сегодня вечером в музее сабантуйчик, день работников культуры, так сказать. Не торжественно, нет, отметить решили прямо в зале экспозиции, по-семейному.
Коллектив-то в основном женский, не считая сторожа и одного методиста. Девочки принесут, что смогут: кто салат, кто котлеты, кто картошки наварит, а Федор Михалыч придет с кастрюлей домашнего холодца. Дамы откушают и буду хвалить Феденьку, а Федор Михалыч будет улыбаться кокетливо, он всегда женщинам кокетливо улыбается, и обязательно расскажет, как же он варил свой холодец.
Старшая сотрудница, краснолицая дама с начесом, скажет: «Ах, вот оно что! Ты и курицу сюда добавил!» – «Да, – Федор Михалыч улыбнется. – Курицу обязательно, чтоб не слишком жирно». «А морковку? – девочки спросят. – Это вы сами так красиво морковку порезали?» – «А что там резать!» – Федор Михалыч опять улыбнется и расскажет, как резал морковку. Вот вам и радость! И ничего она не стоит, если не считать свиной головы по двадцать рублей за кило. Невинная радость, в ней нет ничего предосудительного.
Но жена усмотрела. Потерла ноющий висок. Отшвырнула свой любимый томик Чехова.
– Иди! – она сказала, – лебези перед девками!
– Да какие там девки! Им до пенсии пять лет!
Неправда, вот тут вот Федор Михалыч на всякий случай привирает. Штат музея, конечно, небольшой, но ведь придут еще и методистки из Дома культуры, и тромбонистки из городского оркестра, и новенькая историчка из школы будет обязательно. Это она так оригинально придумала – проводить уроки в музее. А когда рассказывает детишкам про татаро-монгольские набеги, всегда оживляется, и руками сразу начинает… Руками как будто дирижирует. Сама при этом вся к детишкам тянется, грудь вперед, а попа, соответственно, назад. И вы уж простите, но попа у молодой методистки немножко трясется, когда она активно говорит, подтрясывает девушку от избытка энтузиазма. Так забавно… Феденька замечал.
Так вот эта новенькая скажет: «Федор Михалыч, что же вы меня танцевать не приглашаете?» И Феденька обрадуется, а почему не обрадоваться? Ведь приятно же! Приятно, когда девчонки молодые сами танцевать зовут.
Один раз уже танцевали, на прошлом сейшене, когда администрация швырнула с барского плеча деньжонок на банкет. Вот там и танцевали, в ресторане «Воевода», это был единственный в городке ресторан. Ресторан-чик.
Федор Михалыч тогда разговаривал с мэром, и очень волновался, потому что слухи ходили, будто новый голова прибирает к рукам особняки в центре города. Музей закрыть пяти минут не стоило, и Федор Михалыч от греха подальше, решил отказаться от ремонта крыши. Он правильно сообразил: все, что город ремонтировал на государственные деньги, тут же уходило с молотка по частным карманам. Так вот он в «Воеводе» за столом сидел и мэру говорил: «Да, да, конечно, мы подадим заявочку на капремонт… Чуть позже. Годок-другой потерпим. Пока что, слава богу, мы не еще в аварийном состоянии». И вдруг над столиком повисла ручка. Он думал, это официантка тянется что-то убрать, ан нет! Это была не официантка, это историчка новенькая подошла и сказала: «Федор Михалыч, а почему вы не приглашаете меня танцевать?»
Он и пригласил, был очень даже рад сбежать от мэра под благовидным предлогом. Пошел с танцевать с молодой историчкой, под спинку аккуратненько придерживал. Аккуратно под спинку – и все. Но девки-то сейчас наглющие пошли, она ему сначала руку на плечо, потом и голову на плечи, а потом взяла, да и прижалась всеми рюшками. И вот вам радость! Мелочь, а приятно. По такому случаю можно и духами побрызгаться. Немножко, совсем немножко Феденька побрызгался, всего один маленький пшик.
Жена унюхала. Прокомментировала раскатисто:
– И вот так тридцать лет!
Духи ее тоже раздражали. А потому что неприятно! Как ни заставляй себя мыслить либерально, а вот неприятно и все – ты лежишь вся больная, а муж духами брызгается. Однако по поводу холодца женщина передумала и приступила с аппетитом.
– Как это мелко! – она взмахнула вилкой. – Как это все ничтожно! И почему тебя так тянет?.. Идти куда-то? Рисоваться? Лишь бы чем! Посмотри на себя! Федя! Что ты делаешь?
– Ну что я делаю? – Федор Михалыч подсел к жене на кровать, обнял ее немножко. – Что я такого делаю, Кисунь?
– Идешь к чужим бабам! Несешь кастрюлю холодца! И лишь бы о тебе поговорили!
Жена со злостью отщипнула хлеб и попросила слегка подсевшим голосом:
– Подай еще горчички.
– Кисунь… – Феденька сгонял на кухню и принес целую баночку. – Кисунь… Ну что ты сразу – «рисоваться»? При чем тут «рисоваться»? Мне нужно провести мероприятие. Нужно с людьми о чем-то говорить… Сейчас опять все сядут и начнут про политику. К чему же нам такое испытанье? Про политику сегодня говорить не надо, сегодня лучше говорить про холодец.
– Это все празднословие, – жена покраснела от ядреной горчицы. – Празднословие! Суета! Вот так вот люди и впадают в прелесть!
Федор Михалыч вспорхнул к зеркалу и взял расческу. Немного ссутулился, выпустил живот, пытаясь таким образом рассмотреть свою лысеющую макушку. Внук ему как-то сказал, что он похож на одного американского актера из боевиков. Феденька посмотрел –