4. Музыка
Возле интерната была музыкальная школа, вот там Борис Иваныч и скрывался ото всех несправедливостей мира. В музыкалке у него появились друзья, не интернатовские, домашние мальчишки, те самые, что теперь играют с ним в городском оркестре. Но у тех- то, домашних, ни таланта, ни старания не было. Инструмент кое-как на четыре, сольфеджио на трояк. А Боря был отличником, с трубой он проводил все свободное время.
Директор однажды заглянул на урок, послушал, как Боря играет. Положил свою руку ему на макушку и говорит педагогу:
– Какой у вас способный мальчик! Звук чистейший!
Рука на макушке… Это очень приятно. Голова потянулась сама за ладонью. Директор погладил и пошел себе дальше, а Борис Иваныч так и бегал за ним, пока маленький был: «Лев Борисыч! Лев Борисыч, проверьте мой звук».
Но… это все дела минувшие, статья та самая, что мы написали про Луизу, где-то желтеет в газетных подшивках, про концлагерь в Северной Силезии никто уже не помнит, и про лесоповал в Иркутске стараются забыть и даже говорят, что вроде бы и не было у нас лесоповалов. К счастью, я уже сто лет в газете не работаю, а подружка осталась. Вот ей и позвонили из музыкальной школы.
– Пожалуйста! Дайте срочное объявление: «Пропал кот…»
Борис Иваныч ждал три дня, но Альберт не вернулся. Тогда он обзвонил друзей, оповестил всех музыкантов: «Альберт пропал!» Естественно, сразу возникла версия: «Его убили мои враги».
Дирижер пытался успокоить: «Боря, подожди, еще найдется». Завуч Лидь Иванна позвонила в газету. Объявление дали, и Борис Иваныч тоже, сам, от руки нарисовал еще десяток и расклеил их по улицам. На школьный забор, на Бухенвальд, на Пентагон, на автобусную остановку, на киоск, на гастроном… В гастроном он зашел, взял мойву, сварил ее дома в кастрюльке, сел на диван, включил телевизор и в одиночку поел.
Вымыл тарелку, вспомнил про мусорное ведро, накинул плащ, пошел выносить. Контейнеры стояли за домом. Борис Иваныч подошел, опрокинул ведро… И там он нашел своего Альберта. На куче хлама в мусорном контейнере. Кот был мертвым.
Сразу после этого начались припадки. Сначала Борис Иваныч забрал с помойки своего мертвого кота, чтобы похоронить его рядом с могилой матери. Он положил тело в хозяйственную сумку, побежал за реку, через весь город, на кладбище, но ни лопату, ни сапоги с собой не взял.
Кладбище было в снегу, это в городе уже все растаяло, а на кладбище за старой березовой рощей весна не начиналась. Под снегом земля была мерзлой, Борис Иваныч поковырялся сломанной веткой, бросил эту затею и опять побежал обратно в город.
В этот день многие видели его светлый плащ в разных местах, и никто не знал, что этот маленький толстый человек бегал по улицам с мертвым котом в хозяйственной сумке.
Вроде бы он возвращался домой за лопатой, но тут же забыл про эту лопату, сумку с Альбертом бросил в прихожей, взял трубу и начал играть.
Борис Иваныч импровизировал. Играл очень хорошо, но слишком долго. Соседи собрались под дверью. Послушали. Что это были за увертюры, никто не знал, но все со вниманием слушали. Это была нервная горькая музыка, та, которая постоянно звучала у Борис Иваныча в голове. И в конце каждой темы он выдавал отчаянное и звонкое:
– Па-па! Па-рам! Па! Па! Пам!
Борис Иваныч играл всю ночь. Он увлекся, может быть, даже и не слышал, как звонили в квартиру, стучали. А может быть, и слышал, скорее всего, слышал, после длинных звонков он начинал играть еще громче.
Утром он прервался, неожиданно, соседка снизу обрадовалась:
– Сла-а-а-ва Богу! Концерт окончен!
Но концерт только начинался. Борис Иваныч открыл кран на кухне, в ванной тоже открыл и сунул под дверь клочок бумаги. Заявленье: «Я вам всем отомщу. Спасайтесь, сволочи, открываю газ».
Тогда и вызвали милицию, и сразу скорую. На работу тоже звонили, дирижер приехал быстрее, чем санитары. Дверь пришлось выломать. Борис Иваныч сопротивлялся, кричал на друга:
– Ты убил моего кота! Я знаю! Ты всю жизнь мне завидовал! Бездарность! Ты убил Альберта, чтобы занять мое место!
Через месяц дирижер забирал Борис Иваныча из психиатрической клиники. Сразу оттуда решили заехать на птичий рынок за новым котенком.
Котят по весне было море. Кошки приносили по пять, а то и больше. Породистых продавали, остальных дарили бесплатно. В кошачьем ряду орудовали две старухи-процентщицы, они брали деньги с хозяев за то, что пристроили зверье в добрые руки. У каждой бабки стоял большой аквариум, котята там лежали вповалку, как картошка в ведре. Живое пушистое месиво всех мастей шевелилось, котята спали, мордочки плющили в стекло.
Борис Иваныч подошел, такое аквариумное решение его удивило, он долго смотрел на этот кошачий интернат и сказал:
– П-поищите сиамского.
Старуха порылась в котятах, достала одного кофейного, с подпалинами.
– Вот вам сиамский.
Борис Иваныч проверил – глаза голубые, вроде и правда сиамский.
Котенок ничего не стоил, но старуха сказала, что нужно оставить немного денег.
– Он же бесплатный, – Борис Иваныч начал спорить.
– Примета такая, – бабка ему объяснила. – Берешь кота – оставь хоть десятку, хоть пять рублей оставь. Чтоб пришелся тебе к дому, чтоб не сбежал, не украли чтоб, не стравили, не приболел бы, не запоносил, собаки чтоб не загрызли, соседи чтоб не повесили…
Борис Иваныч копался в своих карманах, дирижер отдал бабке полтинник, котенка посадили в сумку и решили немного еще побродить по рынку. День был солнечный, выходной, вот и гуляли, глазели на попугаев, на щенков, на рыбок, хомяков, игуану увидели, над мини-пигом посмеялись…
– Боря, ты смотри… Кому ж он нужен, мини-пиг?
Музыканты тормозили у разных клеток. Тут же крутились дети, которых привели купить зверушку.
– А это кто? Кто это у вас? Шиншилла?
Дирижер наклонился посмотреть на шиншиллу. Ему показалась, он где-то видел, совсем недавно, такую же задумчивую мордочку с большими еврейскими глазами.
– Что за зверь такой… – он вздохнул удивленно, – шиншилла!
Наконец музыканты вышли на улицу. С головенкой, если честно, проблемы были у обоих. На парковке дирижер растерялся, забегал, он никак не мог вспомнить, где же оставил свою машину.
Тайга в огне
У Феденьки, у Федора Михалыча, вся жизнь была в радостях. Да, жена ему так и кричала из спальни:
– Зато у тебя, Феденька, вся жизнь в радостях!
Это правда, Федор Михалыч был счастливым человеком, хотя ничего особенного с неба ему не валилось. Работал он директором уездного краеведческого музея, жил в тихом центре, в старом доме, с одной женой лет уже тридцать с лишним. Квартирка у него была небольшая, зарплата тоже не восторг, но радоваться Федор Михалыч умел. А это не всем нравилось.
Некоторых чужое перманентное счастье очень сильно раздражает. Жену Феденькину раздражало. Но женщину можно понять. Она лежала с головной болью в узкой комнате, скованной книжными полками, с высокими потолками, которые бывают в старых холодных домах, и как могла, пыталась развлечься. То кота возьмет за передние лапки, поплясать немножко заставит, то Чехова томик листнет. А Феденька в это время легкомысленно наряжался.
Достал костюм из шкафа, рубашечку приглядывал. У Федор Михалыча было две любимых сорочки: одна в синюю полоску, другая – в черную. Обе рубашки дополняли его классический серый костюм, он многократно их чередовал, но все равно спросил у жены: «Какую лучше?»
– Какую лучше, Кис? Ну, посмотри… – а сам стоит и улыбается.
Жена не ответила, только усмехнулась. Улыбка у нее, надо сказать, была с ядом, с опасным ядом.
– Я не пойму, чему ты