Никаких облезлых гаражей и зарослей бурьяна он не замечал. В своем воображении Борис Иваныч шагал по Невскому проспекту, потом переходил на Карлов мост, оттуда на Трафальгарскую площадь дирижировать королевским военным оркестром.
Он играл на ходу как ребенок. Иногда придумывал себе, что он директор Пражской Академии искусств или дирижер Большого театра, и что красавец, и богат, и женщины умоляют его остаться.
У Пентагона Борис Иваныч покупал шоколадку, давал продавщице еще один шанс. С шоколадкой они с Альбертом поворачивали к Бухенвальду.
Бухенвальдом в городе называли еще один тяжелый длинный дом с решетками на окнах. Это было общежитие старого советского завода, тоже очень похожее на тюремный барак. От Бухенвальда опять по бурьяну выходили на голый школьный стадион, помнится, как-то Борис Иваныч начинал там утренние пробежки, но давно, это было давно, когда Альберт был еще котенком. Сейчас Борис Иваныч шагал тяжело и неспешно, напевая под нос свою оперу: Па-па. Па-рам. Па! Па! Пам!
В палисаднике у дома Альберт спрыгивал на землю и садился в укромном месте. Потом метил лавочку, иногда увлекался, метил и угол дома. Каждый раз чистил лапы и коготками по спине царапался к Борис Иванычу на плечи. В последний вечер перед своим исчезновеньем Альберт тоже спустился в палисадник, лавочку пометил, но лапы от земли не отряхнул. Кот остановился, передернул ушами и рванул за угол, как будто за кем-то погнался. Такое уже бывало. Возможно, Альберт почуял подвальную мышь или соседскую кошку. Борис Иваныч присел на лавочку без всякой паники, решил немножко подождать. Он достал шоколадку и ел неторопливо, напевал свое «па-па, па-рам. Па-па-пам». Шоколадка кончилась, но кот за это время не вернулся.
Случалось и раньше, по молодости Альберт убегал на пару дней и возвращался. Он мог объявиться на балконе, мог подняться по лестнице и помяукать у двери. Борис Иваныч ждал. Два дня не отлучался из квартиры, пропустил репетицию и отменил уроки.
А дело было в конце марта, как раз пошел сезон кошачьих свадеб, и по всему микрорайону то в одном подвале, то в другом раздавались кошачьи вопли. Борис Иваныч и сам увидел недалеко от гастронома кошачий эскорт. Стояла там одна пушистая, а вокруг нее кольцом сходились сразу четыре кота. Кошка выгнула спину и шипела на них.
«Вот поймать бы ее и отнести Альберту, – размечтался Борис Иваныч, но, к счастью, тут же одумался. – А вдруг она ему не понравится?»
Как это часто бывает у одиноких кошатников, свои проблемы Борис Иваныч экстраполировал коту.
Соседка снизу посоветовала ему кастрировать Альберта. Борис Иваныч даже вздрогнул от одной только мысли.
– Как это можно? Кастрировать Альберта! Он мужчина, ему нужна свобода… И разнообразие.
– Тогда на шлейке его водите, – соседка лезла в чужую жизнь.
– Кота на шлейке! – смеялся Борис Иваныч. – Я не готов к такому извращению.
Второй болезнью одиноких кошатников Борис Иваныч тоже страдал – он приписывал Альберту те качества, которых ему самому не хватало. Он был уверен, что Альберт пользуется огромным успехом у женщин, поэтому в первые дни отсутствия кота не волновался. Да, не приходит второй день. Но мало ли? А вдруг какая кошечка, кошченка, подвернулась Альберту?
«Невзрачная, скорее всего, – предполагал Борис Иваныч. – Провинциальная… Серенькая, неухоженная… А может быть… Ха-ха! Кто знает, кто знает, может быть, в нашем микрорайоне появилась интересная женщина…»
Он даже спрашивал у соседки снизу, покричал ей с балкона, не слышала ли она поблизости кошачью свадьбу. Соседка слышала котов в подвале, в третьем доме. Борис Иваныч немного успокоился.
– Значит, Альберт там, – он задумчиво покачивал носом. – Знаете, последний раз, когда мы выходили на прогулку, у него были очень п-похотливые глаза.
Соседка подхватила таз с бельем и скрылась. «Какие, к черту, похотливые глаза? – она смеялась над Борис Иванычем. – Коту двенадцать лет! Какие тебе кошки!»
На балконе у Борис Иваныча висела боксерская груша, та самая, из Нальчика. Раньше он любил наворачивать с правой, и в те дни, ожидая Альберта, снова боксировал, время от времени поглядывая вниз под балкон.
Тренировался он в спортивной шапочке, раздетый до пояса. Для местных жителей он выглядел экстравагантно: плечи покатые, живот блестит, грудь голая, совсем без шерсти, и перчатки, конечно, обывателей забавляли.
Удары были громкими, и к тому же прыжки, соседку снизу это начинало раздражать. Она выходила на балкон с сигаретой и подкидывала реплики:
– Царство тебе Небесное… Дорогая ты наша Луиза Иванна! Слава Богу, ты эту олимпиаду не видишь.
Луиза Ивановна – так звали мать Борис Иваныча. Она умерла, но Борис Иваныч никогда не думал о ней как о мертвой. Может быть, потому что при жизни его мать всегда была где-то далеко. И теперь, после ее смерти, казалось, что она снова немножко отлучилась.
3. Луиза
Луиза была маленькая, полненькая, красивая еврейка. Большие яркие глаза, нос тонкий, волосы кудрявятся – Борис Иваныч был похож на мать. И губы у них были одинаковые – природа сделала их сладкими и чувственными, но жизнь застегнула эти губы на замок.
Вместе с мамой Борис Иваныч начал жить только после Нальчика. Отчим, старик Яков, умер сразу после его возвращения, что Борис Иваныча очень порадовало. Он даже обзвонил друзей, чтобы сообщить долгожданную новость:
– Наконец-то он сдох.
– Боря… – друзья были в курсе старого конфликта. – Про покойников… Так уж… Не надо бы.
– Он меня ненавидел, – объяснял им Боря. – Это был мой самый заклятый враг.
Враг своевременно убрался, и Борис Иванычу с Луиз Иванной никто не мешал. Жили тихо, виделись редко, копошились каждый в своем углу, он с микросхемой, с паяльником, она просто так, с книжкой, не было у нее никакого хобби. К вечерним новостям встречались. Политика Луиз Иванну занимала, в начале девяностых страна менялась, по телевизору было что посмотреть.
Однажды мать попросила Борис Иваныча проводить ее в местное КГБ. Луизу вызвали, чтобы вручить ей справку о реабилитации.
Всю жизнь она была врагом народа, Борис Иваныч, естественно, об этом знал. В интернате, где он рос, ему не раз за такую мать доставалось пионерским горном по голове. Каждого, кто бил, Борис Иваныч помнил и в глубине души верил – Бог отомстит всем.
В КГБ он идти не хотел, госучреждений боялся. Зачем нужна эта справка теперь, когда матери семьдесят, он не понял.
– Пусть выcылают свои справки по почте, – ответил он матери и закрылся в своей комнате. – Разве я там нужен?
– Боря… – Луиза его еще раз попросила в своей манере, спокойно и тихо. – Боря, пойдем.
Принимал лейтенант, молоденький, неброский, вежливый. Поздоровался, уточнил фамилию и выложил на стол личное дело Луизы. Полистал его сам, полистал… и говорит серьезным учительским тоном:
– Что ж вы такой приговор себе подписали, Луиза Ивановна? В двадцать два года!
– Боря… – обернулась Луиза.
Борис Иваныч подал ей стул.
Десять лет в лагере строгого режима для политзаключенных Луиза получила обычным для сорок пятого года образом, ее арестовали по программе СМЕРШ за работу на немцев и шпионаж соответственно.
В Германии она оказалась в сорок первом. Случайно! Жила себе спокойно девочка в Ленинграде, поступила в пединститут, а летом взяла и мотанула к тете в Минск, на каникулы.
Двадцать второго июня объявили войну, а двадцать восьмого город был оккупирован немцами. Тетю, как и всех евреев, отправили в гетто, и к сорок третьему от этого гетто ничего не осталось. Луизе повезло, ее не расстреляли, не повесили, а увезли на каторгу, так называлась работа в Германии. Весь здоровый молодняк немцы называли «остарбайтеры», то есть восточные рабы, и вывозили их к себе, а там уж как кому повезет.
Луиза попала в концлагерь в Северной Силезии. В основном копала котлованы. Рядом был Освенцим, там