Сиамская порода ему особенно импонировала, Борис Иваныч любил эти страшные истории о том, что сиамские коты злопамятны и мстительны.
Он часто вспоминал один известный случай, когда сиамский кот напал на своего хозяина, чтобы отомстить за обиду. Человек спал, кот прыгнул на постель и перегрыз хозяину горло.
Несколько раз в оркестре Борис Иваныч об этом рассказывал, и очень даже артистично, хотя немного заикался на «п», но это непокорное «п» не мешало, наоборот, придавало ему особый шарм. «П-перегрыз», – он говорил, и при этом его большие черные глаза зажигались, а тонкий длинный нос задумчиво покачивался.
Борис Иваныч не только культивировал мстительность сиамов, но и вообще любил поговорить о возмездии и справедливости. Вот именно о справедливости, в нее он верил и повторял не раз, что будто бы судьба карает всех его врагов.
Хотя какие уж там были у него враги? В маленьком городе? Там все свои. В оркестре? С музыкантами он был знаком с детства.
Но враги обнаруживались, и всегда неожиданно. К примеру, звонит ему однажды дирижер и сообщает о скоропостижной кончине одного из общих знакомых.
– Боря, завтра похороны. Нужно поиграть.
– Нет, – ответил Борис Иваныч голосом мягким и тихим. – Это мой злейший враг. Ты разве не знаешь? Он был подлым человеком, его вообще нельзя хоронить с оркестром.
И все. Больше никаких комментариев.
Может быть, Борис Иваныч точно не помнил, какие грехи были у покойного? Скорее всего, и помнить-то было нечего. Может быть, грубая шутка, неосторожное слово, возможно, какие-то жалкие деньги ему задолжал покойный, или, наоборот, отказался занять… Наверняка было что-то совсем детское, неважное, но весть о кончине «врага» Борис Иваныч принял с радостью, и потом на репетиции тихо обмолвился: «Бог п-покарает всех, кто меня обидел».
Впечатляло. Весь оркестр понимал – это просто маленькие странности талантливого человека, а все равно впечатляло. С Борис Иванычем музыканты и так все вели себя аккуратно, а после таких его тихих заявлений стали обходиться еще аккуратнее.
Дирижер и в мыслях не имел делать ему замечание. Иногда Борис Иваныч из общей партии неожиданно, задумавшись, уходил в соло. И пикнуть никто не смел! «Не глушите нас, Борис Иваныч!» Что вы! Все прекращали играть и только слушали.
Оркестранты млели от чистоты звучания. Ни один трубач в городе, в области даже, ни один трубач и думать не мог о такой чистоте. А глубина? А нежность? Борис Иваныч играл нежно, он не дул в трубу, он выдыхал музыку.
Иногда, конечно, дирижер обращался к нему с тонкой улыбкой:
– Хотелось бы вас попросить, Борис Иваныч… Вот в этом местечке, пожалуйста, на октаву пониже. Мы до вас не дотянемся.
Борис Иваныч отвечал уклончиво:
– Я не могу играть слабее.
– Нет-нет… – отступал дирижер, – если вам угодно, продолжайте. Мы помолчим, – он подмигивал остальным оркестрантам. – Не хочется навлекать на себя возмездие.
Кто-то из православных, кажется, редактор местной церковной газеты, обвинял Борис Иваныча в безмерной гордыне. Но какая уж тут гордыня? Да, человек он был сложный, нервный, но беззащитный как ребенок. Подумаешь, игрушку себе придумал… Мстит за него судьба! Что это? Всего лишь один из оригинальных бзиков, к пятидесяти годам у каждого музыканта их накопилось много. Нет, никакой гордыни в этом не было. И главное, Борис Иваныч никому не мешал, все внутри, все в голове как музыка звучало, а внешне жизнь Борис Иваныча была спокойной.
С утра уроки, потом оркестр, к вечеру возвращался домой. Заходил в гастроном, покупал килограмм свежей мойвы, варил ее по-простому в кастрюльке, и вместе с Альбертом, с котом, они этой рыбкой ужинали.
В комнате с плоским диваном, которая служила гостиной, Борис Иваныч включал телевизор и садился тут же у низкого столика. Там у него всегда лежал паяльник, амперметр, отвертки, винтики, шурупы, лампочки и микросхемы. Электроника – у Борис Иваныча было и такое хобби.
В былые времена серьезные мальчики увлекались радиоэлектроникой. Борис Иваныч до сих пор увлекался, он видел в этом особый интерес – накупить запчастей на радиорынке и самому дома собрать новый телевизор.
Зальчик его напоминал мастерскую по ремонту бытовой техники. Все там было завалено устаревшими корпусами из черного пластика, сломанными утюгами, магнитофонами. Друзья оставили все это на ремонт лет пять, а то и больше тому назад, и коргушки лежали. Борис Иваныч не помнил, в каком году, кто и что ему приносил, но если кто-то вдруг заговаривал о своей вещице, он отвечал, что «все в п-процессе».
Вот так по привычке после ужина он коротал вечера с микросхемами. Ничего он в последнее время не собирал, только баловался паяльничком. А кот всегда был рядом, Альберт лежал на диване и следил за манипуляциями.
От припоя расходился дымок. Во дни своей молодости кот пытался поймать тонкую струйку, но в последнее время Альберт играть перестал, просто лежал, свернувшись в клубок, и принюхивался. В комнате пахло вареной рыбой, канифолью и старыми тряпками.
В сумерках Борис Иваныч с Альбертом выходили на прогулку. Борис Иваныч обычно надевал свой длинный светлый плащ, купленный на гастролях в Чехословакии, старый, но все еще достойного вида. На спине плащ был в маленьких дырочках от кошачьих когтей, потому что Альберт карабкался и садился на плечо к Борис Иванычу.
Пачкать лапы Альберт не любил, он спускался на землю только по необходимости, и всегда отряхнется, прежде чем снова прыгнуть к хозяину. Так они и дефилировали по микрорайону: маленький толстяк в длинном плаще и кот у него на плече, колоритная парочка, как старый пират с попугаем.
Альберт держался ровно, слегка покалывал коготками, по сторонам глядел презрительно. Борис Иваныч всегда напевал, тонкие губы трепетали беззвучно, но кое-что можно было расслышать. Что он пел? Что-то бодренькое: Па-па, па-рам, па-па-пам!
Не каждый день, не каждый увидишь такое взаимопонимание кота и человека. И ведь как они были похожи… И у Альберта, и у Борис Иваныча на мордочках читалось откровенное презренье к окружающим и отрешенность от всего мирского. Подозреваю даже, что оба не смотрели под ноги, когда гуляли. Скорее всего, они совсем не замечали, что там такое их окружало.
А ничего хорошего не окружало. Сначала они проходили свой дом, трехэтажный, кирпичный, серый, по виду настоящий барак с недоношенными балконами. И следующий дом был таким же, и за ними стоял третий барак. Напротив бараков тянулись гаражи, многие были открыты, соседские мужички ковырялись в машинах и пили пиво.
Пиво Борис Иваныч с Альбертом презирали. Борис Иваныч помнил настоящее вино, которое пивали в Нальчике. Смешно и сравнивать густое домашнее вино из лучшего винограда с дешевым суррогатным пивом. Борис Иваныч и Альберт никогда не останавливались во дворе, в лучшем случае только отвечали кивком на приветствие, а иногда не отвечали и шли себе дальше мимо разбитой хоккейной коробки, которая давно стояла без дела, потому что каток в этом тусклом районе никто не заливал.
За коробкой начинался лабиринт из фундаментных блоков. Стройку бросили, все заросло бурьяном, в этот бурьян выходили подъезды пятиэтажек и заднее крыльцо городской библиотеки. Парадное крыльцо этой библиотеки выходило на улицу, на остановку автобусов и большой неприятный дом. Дом был жуткий, грязно-желтый, тяжелый, как глыба застывшего цемента. В городе его называли Пентагоном, и остановку тоже называли Пентагон.
У остановки стоял ночной киоск, Борис Иваныч туда подходил вечерком купить шоколадку. Он любил сладкое, особенно на ночь, и к тому же шоколад – какая-никакая, а все-таки цель для вечернего маршрута.
Борис Иваныч заглядывал в окошечко, и Альберт вместе с ним прижимал свои уши.
– Сколько стоит эта шоколадка? – спрашивал он, хотя на ценнике было написано – сорок рублей.
– Сорок рублей, – отвечала ночная продавщица.
Борис Иваныч покупал шоколадку, прятал в карман и снова заглядывал в окошко.
– Девушка… – говорил он, и даже с некоторой томностью, – скажите п-пожалуйста… А сколько стоят ваши глаза?
Тоскливая коза в окошке немного зависала, но потом до нее доходило – это юмор, клиент не буйный, он