При упоминании внука лицо Кулагина мгновенно просветлело.
— Внук… — он смахнул с уголка глаза непрошеную слезу. — Я же думал, никогда и не увижу, как он вырастет. А теперь… теперь у меня есть шанс. Спасибо вам, лекарь. От всего сердца — спасибо!
— Еще рано благодарить, — вмешался в наш разговор Шаповалов, который до этого молча изучал карту пациента. — Впереди долгий процесс восстановления. Диета — строжайшая, до конца жизни. Никаких поблажек и нарушений. Через неделю выпишем домой, но будете стоять на учете у участкового целителя и регулярно сдавать анализы.
— Я все сделаю, как вы скажете! — горячо закивал Кулагин. — Теперь у меня есть, для чего жить. Внука на ноги поставить надо. Родители постоянно на работах пропадают, я для него теперь — главная опора.
— Поставите, — улыбнулся я. — С таким настроем еще и правнуков дождетесь.
Мы закончили обход на нашем этаже. Все плановые пациенты были стабильны, без сюрпризов.
— Ладно, пошли вниз, — сказал мой наставник. — Заскочим в приемный, посмотрим, что нам там за ночь привезли. Да и кофе выпить не мешало бы.
Мы спустились на лифте на первый этаж. В холле приемного покоя, как всегда, царила суета. Я как раз собирался что-то ответить Игорю Степановичу, как вдруг мой взгляд зацепился за знакомую сутулую фигуру у одного из смотровых кабинетов.
Там, у стола, сидела женщина лет сорока с измученным лицом, держась за поясницу. Рядом с ней суетился Максим Фролов, что-то быстро записывая на листке.
Я медленно пошел в его сторону.
— Ты куда? — удивился Шаповалов.
— Вы идите, Игорь Степанович, я вас догоню, — сказал я, пристально наблюдая за картиной.
— Как скажешь, — пожал плечами тот. — Мне кстати тоже нужно в одно место заскочить.
Он ушел, а я двигался в сторону Фролова и пациентки, и уже мог различить о чем они говорят.
— Так, значит, поясница болит уже неделю? — бодро, почти с наигранным энтузиазмом, говорил он. — Не переживайте, это классический остеохондроз, ничего страшного. Вот вам направление к неврологу, запишитесь на прием на следующей неделе.
Женщина, получив бумажку, с благодарностью кивнула и, кряхтя, поковыляла к выходу. Фролов с явным облегчением выдохнул, проводив ее взглядом. А затем… затем он просто отложил ее амбулаторную карту в сторону, даже не открыв журнал регистрации.
— Эй, двуногий! Ты это видел⁈ — тут же зашипел у меня в голове Фырк. — Он опять за свое! Он не записал пациентку! Просто сделал вид, что ее не было!
Я нахмурился. Один раз — случайность. Два раза — совпадение. Но три… три раза — это уже система. И разговоры мои на него не действуют.
— Максим, — я окликнул его, подходя ближе.
Фролов вздрогнул и резко обернулся. Увидев меня, он попытался изобразить радостную улыбку, но вышло жалко.
— А, Илья! Привет! Я слышал, операция вчера прошла успешно? Говорят, ты там настоящие чудеса творил!
— Оставим чудеса, Максим. Лучше скажи, почему ты не внес пациентку в журнал регистрации?
— Какую пациентку? — он начал нервничать, его глаза забегали. — А, эту… с остеохондрозом? Да я сейчас, через минутку… Просто руки не дошли, сам видишь, какой завал.
— Максим, не ври. Иди за мной.
Я, не дожидаясь его ответа, направился прямо в регистратуру. Фролов поплелся следом, как школьник, которого ведут на ковер к директору.
— Добрый день, — я вежливо улыбнулся Машеньке за стойкой. — Будьте добры, мне нужен журнал первичного приема за последнюю неделю. Для служебной проверки.
Она без лишних вопросов достала из-под стола толстый ламинированный журнал. Я положил его на стойку, открыл свой планшет с доступом к электронной базе и начал сверять. Картина, которая вырисовывалась, была до ужаса простой и логичной.
— Смотри-ка, двуногий, — прокомментировал Фырк, заглядывая мне через плечо. — Так, пациент Петров с гипертоническим кризом — в журнале есть, в базе есть. Сидорова с ОРВИ — есть и там, и там. А вот… Николаева с неясными болями в животе — нету! И Крылов с системными головокружениями — тоже пропал! Как интересно!
Закономерность была очевидна. Все простые, понятные, «шаблонные» случаи Фролов аккуратно фиксировал. А вот все пациенты с неясными, «смазанными», потенциально сложными симптомами, требующими времени и глубокой диагностики, словно проваливались в черную дыру.
Их не было ни в бумажном журнале, ни в электронной базе.
Я медленно закрыл журнал и повернулся к Фролову. Тот стоял бледный, как полотно, и, кажется, даже перестал дышать.
— Пойдем, поговорим.
Мы вышли во внутренний двор больницы, подальше от любопытных ушей.
— Максим, давай без вранья и отговорок, — я посмотрел ему прямо в глаза. — За последнюю неделю у тебя как минимум четыре «пропавших» пациента. Зацепин со склеродермией. Николаева с болями в животе. Крылов с головокружениями. И вот эта женщина с больной спиной. И все они — со сложными, неясными диагнозами.
Он молчал, уставившись в трещины на асфальте.
— Ты не забываешь их записывать, — продолжил я. — Ты делаешь это намеренно. Ты боишься. Ты панически боишься брать на себя ответственность за сложный случай. Боишься настолько, что готов рисковать жизнями людей, просто делая вид, что их никогда не было. Что с тобой случилось, Максим?
Фролов долго молчал, глядя в растрескавшийся асфальт под ногами. Когда он наконец поднял голову, я увидел в его глазах такую беспросветную боль, что мне стало не по себе.
— Год назад… — начал он глухим, безжизненным голосом. — мой отец начал жаловался на изжогу. И покашливал по ночам. Я… — он криво усмехнулся, — я тогда был таким самоуверенным идиотом. Молодой, перспективный специалист, последний год академии, весь из себя умный.
Он замолчал, с трудом сглатывая ком в горле.
— Я поставил ему ГЭРБ. Гастроэзофагеальную рефлюксную болезнь — кислота забрасывается в пищевод. Очевидный же диагноз, правда? Изжога, кашель… классика. Я выписал ему омепразол и сказал, что он может никуда не ходить. Даже на гастроскопию не настоял — зачем лишний раз мучить старика из-за такой ерунды?
— О-о-о, — сочувственно протянул Фырк у меня в голове. — Кажется, я уже знаю, чем эта история закончилась…
— Через три месяца ему стало совсем плохо, — продолжал Фролов, и его голос сорвался. — Мы повезли его в областную. Там и нашли. Рак пищевода, четвертая стадия,