— Игнат Семенович прав, — поддержала его Кобрук. — Отказ подчиниться прямому распоряжению Магистра может повлечь за собой…
— Да дайте вы парню выдохнуть, в конце концов! — неожиданно громко встрял в разговор Шаповалов. — Человек только что провел сложнейшую, многочасовую операцию! У него действительно есть тяжелые пациенты в отделении, за которых он несет ответственность! И это абсолютно правильно, что он о них думает в первую очередь, а не о гильдейских приказах!
Я с благодарностью кивнул ему.
— Выдыхать мне пока не надо, Игорь Степанович, со мной все в порядке. Я просто не люблю бросать незавершенные дела. И я не собираюсь срываться и лететь во Владимир по первому свистку, когда здесь тоже есть люди, которым нужна моя помощь.
Кобрук откинулась в своем кресле, изучая меня долгим, тяжелым взглядом. Я видел, как в ее голове идет борьба между правилами системы и моими, казалось бы, наглыми, но по сути своей, абсолютно правильными доводами.
— Хорошо, — наконец произнесла она. — Четыре дня. У вас есть четыре дня, чтобы закончить все свои дела. Но в воскресенье вы должны быть во Владимире. Это мой предел. И это не обсуждается.
— Договорились, — кивнул я.
— Я попробую связаться с Демидовым и объяснить ему ситуацию, — добавила она, уже более мягким тоном. — Учитывая вчерашнюю операцию и ее результат, я думаю, они войдут в положение. А теперь все свободны.
Мы с Шаповаловым шли по гулкому коридору обратно в наше отделение, и я не мог не заметить хищную, довольную усмешку, игравшую на его губах.
Он был доволен. И дело было не только в том, что Кобрук, скрипя зубами, дала добро на мою задержку.
Он только что разыграл блестящую партию.
Он не просто продавил нужный ему исход. Он укрепил свой авторитет, показав, что готов бороться за своих людей и передовые методы. И при этом, если вдуматься, вся основная ответственность в случае провала все равно легла бы на меня.
Хитро. Очень хитро.
Я посмотрел на него по-новому. Шаповалов совсем не прост.
— Молодец, Разумовский, что не прогнулся, — одобрительно хмыкнул он, когда мы отошли на достаточное расстояние от кабинета Кобрук. — Гильдейские чиновники обожают, когда перед ними на задних лапках скачут. А ты показал характер. Уважаю.
— Спасибо, что поддержали, Игорь Степанович. Я не ожидал.
— Да ладно тебе, — он усмехнулся. — Ты теперь официально мой первый ассистент. Должен же я стоять горой за своих людей? Иначе какая из нас команда? Кстати, готовься. Раз уж ты теперь почти полноценный хирург, завтра у нас с тобой три плановые операции. Две грыжи и один холецистит. Будешь ассистировать на всех. Надо тебя вводить в курс дела.
— Понял, — кивнул я. Наконец-то.
— И еще, — я решил ковать железо, пока горячо. — Помните, я вам как-то говорил про одного лекаря, Славу Пархоменко? Он очень хочет перевестись к нам в хирургию.
Шаповалов нахмурился, вспоминая.
— Не помню. Пархоменко? А, этот, из терапии? Толковый вроде парень, я видел его пару раз на обходах.
— Очень толковый. И руки у него стоят правильно. Думаю, из него выйдет отличный хирург.
— Может быть, — Шаповалов пожал плечами. — Но ты же знаешь, у меня по-прежнему только три штатных места для ординаторов. Если твой Славик докажет, что он сильнее кого-то из нынешней троицы и тебя — милости прошу. Устроим ему проверку. Но никаких скидок и поблажек не будет. Пусть это имеет в виду.
— Он справится, — уверенно сказал я.
— Посмотрим, — он кивнул. — Ладно, хватит болтать. Пошли на обход. Начнем с твоего вчерашнего триумфа — навестим Кулагина, посмотрим, как он там.
Пациент Кулагин лежал в общей послеоперационной палате, но ему выделили лучшее место — у окна. Когда мы с Шаповаловым вошли, я с удовлетворением увидел, что пациент идет на поправку. Он все еще был бледен, но та мертвенная, восковая бледность, которая была у него на операционном столе, ушла.
На щеках проступил легкий, едва заметный румянец — признак того, что кровообращение восстанавливается, и организм начинает бороться. Но самое главное — его взгляд. Вместо того мутного, отрешенного выражения, которое было до операции, сейчас глаза были абсолютно ясными и осмысленными.
Увидев нас, он тут же попытался приподняться на локтях.
— Лежите, лежите, Михаил Вячеславович, — я подошел к его кровати. — Геройства в сторону. Как самочувствие?
— Господин лекарь… Илья… — его голос, до этого сиплый, теперь звучал хоть и слабо, но крепко. Он дрогнул от сдерживаемых эмоций. — Я… я даже не знаю, как вас благодарить. Мне тут медсестры вкратце рассказали, что вы вчера сделали. Что нашли эти… опухоли, которые были неуловимы…
— Вот, кстати, об опухолях, — тут же встрял Фырк, который уже успел незаметно устроиться на спинке соседней кровати. — Спроси-ка у него, двуногий, не было ли в их благородном рабочем роду похожих странных случаев? МЭН-1 — штука генетическая, по наследству передается!
Черт, а ведь он прав.
Я настолько был поглощен самой операцией и ее последствиями, что совершенно упустил из виду этот важнейший аспект. МЭН-1 — это аутосомно-доминантное заболевание.
Это значит, что если у одного из родителей есть дефектный ген, то с вероятностью в пятьдесят процентов он передастся каждому из детей.
Это не просто болезнь одного человека. Это, возможно, проклятие целого рода. И мой врачебный долг — не просто вылечить его, но и предупредить о рисках для его семьи.
— Спасибо, мудрый Фырк, — со всей искренностью мысленно сказал я.
А вслух продолжил.
— Михаил Вячеславович, скажите, в вашей семье были случаи каких-то редких эндокринных заболеваний? У ваших родителей, братьев, сестер? Может, кто-то умирал от непонятных болезней, связанных с поджелудочной железой?
Он на мгновение задумался, нахмурив лоб.
— Отец… — наконец произнес он. — Отец мой умер молодым, ему и пятидесяти не было. От чего-то с поджелудочной, да. Лекари тогда толком ничего так и не объяснили, списали на пьянку, хоть он и не пил особо. Про брата и его осложнение вы знаете. А что?
— Ваше заболевание, скорее всего, передается по наследству, — пояснил я. — Так что я бы настоятельно рекомендовал вашей дочери пройти полное обследование. И внуку, когда он