Но… но…
Как выживают писатели? Не в том смысле, как они зарабатывают на жизнь. Я имею в виду, как выживают их произведения после того, как самих писателей уж нет?
Редко выживают они без помощи. Они выживают, потому что их помнят. А людей к ним надо направлять. Читатели их читают. Вдохновленные поклонники пропагандируют их. Критики их обсуждают. Преподаватели по ним преподают.
Цель всегда была одна: мои книги должны пережить меня. Первый этап этого проекта завершен — они написаны. Теперь, вероятно, настало время приступить ко второму этапу?
Порядок действий
Если уходить из этого дома Ричардом Вилксом, решил я, все черты Питера Кокерилла придется отбросить. Более того — их придется уничтожить. Уничтожить все, что с ним связано, кроме того, что должно его пережить — и переживет: его книги.
Мысль о разрушительном пожаре явила себя быстро. Привлекательна она была двояко: пожар уничтожит бумаги Питера Кокерилла и с немалой вероятностью сделает тело Ричарда Вилкса неопознаваемым.
Сомнений не было никаких: люди решат, что я покончил с собой. Я от случая к случаю разговаривал об этом с немногими моими знакомцами в Лондоне, включая моего редактора Чарлза Ньюмена. Чарлз читал рукопись «Моей невиновности» и восхищался ею, вместе с тем говорил о ней как о произведении человека глубоко несчастного. Последняя страница книги завершалась робкой нотой оптимизма, но это, сказал он, осязаемо не меняло восприятия прочитанного: роман был по сути своей воплем отчаяния.
Я говорил о том, чтобы лишить себя жизни, однако всегда знал, что мне на это не хватит смелости. Но представилась мне в итоге возможность явить иллюзию самоубийства, избежав самого действия. Для того чтобы довершить иллюзию, требовалось лишь одно — некая прощальная записка миру. Выбор, в какую форму ее облечь, много времени не занял.
Ричард взбесил меня (среди прочего) своим многословным восхищением Мартином Эмисом и его романом «Деньги» — книгой, которую я страстно невзлюбил и которую сильнейше презирал. В особенности меня коробил подзаголовок «Записка самоубийцы». Как и все прочее в книге, это казалось мне ужимкой и ничем более, симптомом черствого легкомыслия и неискренности. Хотя бы искренним писатель быть обязан. Однако в моем романе, пришло мне вдруг в голову, у меня была возможность выйти с безупречной, сокрушительной отповедью. Вся «Моя невиновность» могла быть прочитана как единая протяженная и подлинная записка самоубийцы. Единственное, что этому противоречило, — намек на оптимизм в последних абзацах книги, нечто такое, что ее самый сочувствующий читатель, Чарлз Ньюмен, в любом случае счел неубедительным. И это можно легко и быстро изменить. Мне сообщили, что переплетенные проверочные экземпляры романа уже прибыли в редакцию «Ньюмена и Фокса». Незадача. Их все необходимо уничтожить. Но изменения в тексте сводятся просто к замене нескольких слов.
Наконец выбравшись из кресла поздним вечером того сырого и ветреного воскресенья, я написал письмо Чарлзу Ньюмену, в котором велел уничтожить пробный тираж и внести три небольшие правки на последней странице. Назавтра я отправил письмо из ближайшей деревни, а также заехал в местную автомастерскую купить несколько канистр бензина.
В моей хижине было две спальни — во второй я устроил себе кабинет. Она была битком набита скопившимися за целую жизнь бумагами — письмами, заметками, рукописями и много чем еще. Все это предстояло уничтожить — не в последнюю очередь потому, что я хотел устранить любые следы моего почерка. Мне это показалось невероятно освобождающей и окрыляющей перспективой. Во второй половине дня понедельника я втащил тело Ричарда вверх по лестнице в ту комнату — с большим трудом, должен сказать, — и перво-наперво облил его горючим. Из кармана его пальто, которое все еще висело внизу, я уже извлек бумажник и ключи. Затем опорожнил канистры так, чтобы хотя бы сколько-то бензина попало в каждую комнату. Наконец вышел в маленький задний дворик, встал у открытого окна кухни, чиркнул спичкой и бросил ее внутрь.
Увидев, что пламя поднимается и распространяется, я побежал вглубь леса со всей возможной прытью и ни разу не оглянулся.
Дальнейшее
В сентябре 1987 года я прибыл в Абердинский университет, предъявив себя как Ричарда Вилкса, и предъявление это приняли безоговорочно.
Почти все лето я провел в квартире Вилкса в Питерборо, где он, судя по всему, был незнаком соседям так же, как и остальному миру. Для того, чтобы чуть больше походить на него, я отрастил волосы и бороду (так и хожу до сих пор и всегда терпеть этого не мог). Я читал в газетах формальные некрологи о своей персоне, а также посмертные рецензии на «Мою невиновность», грубые и близорукие, как я и ожидал. Но я теперь собирался начать карьеру лектора английского языка и литературы. В общем и целом облегчение от того, что больше не надо быть Питером Кокериллом, оказалось неимоверным.
Чтобы оживить мою репутацию как романиста, я решил, что мне необходимо играть «вдолгую». Потребуется огромное терпение. Через год-другой в некоторые рецензии, которые я писал под личиной Ричарда Вилкса, я начал вставлять имя Питера Кокерилла. Там и сям вправлял замечания о забытом гении, о великом писателе, отчего-то ускользнувшем от внимания. Я публично корил себя за то, что недооценивал его и даже не упоминал ни в каких своих более ранних обзорах современной британской художественной прозы. В университете я в приватном порядке всовывал экземпляры «Мотета в четырех частях» и «Адского вервия» в руки любимым студентам, но лишь спустя пять или шесть лет, не раньше, почувствовал я, что могу начать включать их в свои модули по «Творческим мемуарам» и «Послевоенному эксперименту в беллетристике». Вскоре после этого я опубликовал первую свою большую статью о нем в «Обозрении современного языка». Она вызвала значительный интерес.
Имелась, конечно, и опасность — пусть и очень небольшая, как выяснится, — что какой-нибудь бывший коллега по академии или