Современная классика, наконец-то! Что ж, я это заслужил.
Конечно, работы еще предстоит немало. Как и все в жизни, поддерживать собственную литературную репутацию — постоянная борьба, и ослаблять бдительность нельзя никак. Враги везде. Писатели, которым позволили затмить меня при моей жизни, все еще на коне, и у них по-прежнему есть приверженцы. Пока весь мир не увидит, что мое дело было правым, а их — нет, битва не завершится. Питер Кокерилл все еще не получил того признания, которое, как он всегда видел, было его судьбой — и его правом.
Но основы я заложил в любом случае. Из катастрофы я создал по крайней мере возможность триумфа. А посреди смерти отыскал некое подобие ренессанса.
П
Много времени потребовалось Питеру/Ричарду, чтобы все это нам изложить. Солнце сдвинулось к западу, и теперь весь столик был в тени, не только его лицо. С канала дул студеный ветерок, вода рябила и гуляла. Винная бутылка на нашем столе опустела, опустели и плошки с закусками. На меня накатила отчаянная меланхолия, а также гнев и ненависть.
Я сказала:
До чего трагично это: после всего, что вы сделали, вам по-прежнему кажется, что вы оплошали.
Оплошал?
Да, оплошали. Чтобы добыть то, что вам надо, вы убили человека. Вы убили другого человека, чтобы ваша тайна осталась при вас. И все же той удачи, какую вам это все принесло, вам недостаточно. Вы напоминаете мне тех людей на конференции. Переделали мир по собственному образу и подобию — и все равно им не нравится то, что они видят. Вам вечно всё недостаточно, любому из вас. Таким, как вы, — вечно.
Питер/Ричард встал.
Что ж, я вам уже рассказал более чем достаточно.
Он уже собрался уходить, но помедлил и сказал:
Знаете, наверное, я вас должен поблагодарить.
За что же это? — спросила Раш.
Потому что… Ну…
Он вновь уселся напротив нас.
В последние годы я постепенно осознал, что родился с навязчивым желанием — с потребностью — рассказывать истории. И отказаться от этого много лет назад было в некотором роде отказом от собственной природы. Очень глупый, саморазрушительный поступок. И конечно же, эту историю — ту, которую я вам только что поведал, — я хотел рассказать много лет. Десятилетий. С тех пор, как она случилась. Что ж, вот вы и дали мне возможность. Ну действительно: вот явились вы сюда и представились… Безупречно вышло. Вы были безупречными слушателями. Не в последнюю очередь потому, что я знаю: если вы перескажете это кому-то, вам не поверят. Ни во что из этого не поверят. Кто предпочтет слово двух глупых девиц моему? Вам вашу версию событий подкрепить нечем. Ее никак не проверить.
Мы с Раш посмотрели друг на друга — обменялись многозначительными заговорщицкими взглядами. Между нами троими на столе лежал мой телефон. Я все записывала.
Я на самом-то деле ощущаю гигантское… облегчение. Мне действительно стало как-то легче — физически легче, давно я так себя не чувствовал. Потому что, думаю, в некотором роде это и есть та самая история. Ради того, чтобы поведать ее, я и оказался в этом мире. Понимаете, что я имею в виду? И до чего же хороша она, а? Прекрасно вылеплена. Все туго подвязано. Никаких незавершенностей.
О, незавершенностей навалом, произнесла Раш.
Правда? — сказал Питер/Ричард, тотчас переключаясь с тона неимоверного самодовольства на затаенную негромкую враждебность. Например?
Например, вы не уничтожили все до единого образцы вашего почерка.
Он беззаботно взмахнул руками.
Ах да, болтается сколько-то автографированных экземпляров. На этот счет я сделать мог мало что — только скупать их, когда попадались.
Больше ничего? — спросила я его. Вы не помните, к примеру, что сделали запись в гостевой книге в Ведэрби-холле, когда гостили там впервые?
Рассеянными, задумчивыми сделались у него глаза.
Нет, этого я не помню. Хотя, раз уж вы заикнулись…
Довольно пространный во всех отношениях оставили вы отклик, — добавила Раш.
Что же, возможно, мне следует что-то в связи с этим предпринять.
Тут он встал опять и протянул руку. Само собой, ни одна из нас ее не пожала. Мы яростно смотрели ему вслед, пока он, удаляясь, петлял между столиками в темные недра ресторана.
Мы что, вот так дадим ему уйти? — негодующе спросила Раш.
Не беспокойся, сказала я. Он теперь увяз по уши. Верити его достанет, как только услышит.
Питер/Ричард вышел из ресторана и теперь брел прочь по узкой дорожке вдоль канала. Вид этой зловещей, юркой фигуры в броском красном джемпере, вилявшей между колоннами, во дворики и прочь из них — а те делались все тенистее в венецианских сумерках, — навевал что-то кинематографическое.
Ты посмотри на него, сказала я, когда он помедлил на середине древнего мостика над каналом. Он же похож на что-то из «А теперь не смотри».
Это что? — спросила Раш.
О, это старое кино — из тех, про какие у меня папа любит поговорить.
Мы еще некоторое время понаблюдали за ним. У меня было такое чувство, будто он осознаёт, что мы на него смотрим. И тут, не желая более тешить его своим вниманием, мы обе презрительно отвернулись.
И ничего не говорили друг дружке, пока вдруг позади, рядом с нашей террасой, не раздался громкий всплеск. Мы обе тотчас развернулись.
Ты слышала? — спросила Раш.
Рыба прыгнула? В этом канале рыба водится?
Вряд ли. А где