Надо отдать Вилксу должное — он мне ответил и взялся рассуждать на некоторые затронутые мною темы. Впрочем, было до болезненного очевидно, что книг моих он не читал и намерения такого не имел. Что ж, спускать ему это с рук я не собирался, а потому завязалась протяженная переписка. Она длилась несколько недель, и за это время тон наших писем постепенно изменился. То, что началось как враждебный и даже довольно оскорбительный обмен высказываниями, превратилось постепенно в беседу более вежливую, цивилизованную. Мы взялись искать точки соприкосновения, а не розни. Стала закрадываться даже нотка приязни. Во мнениях мы все еще расходились глубоко, но я уже почувствовал некое неохотное уважение к его позиции, а он, полагаю, — к моей.
Наконец я предложил шаг, который, возможно, был неизбежен изначально. Я предложил встретиться.
В то время я вел очень уединенную жизнь — обитал в одиночестве в старом домике лесника в одном из самых глухих уголков Нью-Фореста. Я удалился туда после смерти матери, и, конечно, купил я его на те скромные деньги, которые она смогла мне оставить. Ее смерть раздавила меня. Не в последнюю очередь потому, что она читала мой роман «Адское вервие», и он ее очень расстроил. Что неудивительно, если учесть, как в нем выдуманные детали смешивались с действительными эпизодами, взятыми из истории ее несчастливого брака, и я был в ужасе от того, что не сумел этого предвидеть. А потому во мне чудовищно перемешались горе и чувство вины, и все это усугублялось тем, что почти во всякий день я не видел ни единой живой души и ни с кем не разговаривал. Не было у меня ни друзей, ни соседей.
А потому письмо от Вилкса, в котором он принимал мое приглашение приехать на юг и погостить у меня несколько дней, меня несколько взбудоражило.
Он прибыл поездом в четверг после обеда. Я забрал его со станции, а это добрых двадцать минут езды от моей хижины, и помню до сих пор, до чего неловко стоял он и смотрел, как я варю кофе нам в крошечной кухне, когда мы добрались ко мне. Мы исходно были застенчивы и задиристы друг с другом. Однако в последующие двое суток это быстро изменится: у нас с ним расцветали некоторые взаимопонимание и близость.
Вилкс был замкнут, бледен, несколько щупл телосложением и довольно стеснителен манерами. Я тотчас заподозрил, что жизнь он вел не то чтобы счастливую, — так оно и оказалось на деле. В последующие два дня мы провели изрядно времени в разговорах, подолгу прогуливаясь в лесу и вместе исследуя побережье. Я узнал все о его юных годах. Мать его умерла родами, и его отдали на усыновление. Через десять лет его приемные родители развелись, и у него возник новый отчим, с которым у него сложились очень трудные и неприязненные отношения. В середине 1960-х, когда Вилксу было всего четырнадцать, эта новая отцовская фигура от имени всей семьи приняла большое решение, и скверно подогнанная троица эмигрировала в Австралию, где Вилкс провел дальнейшие десять лет жизни. Глубоко не совпав с обычаями той страны, он сделался тих и погружен в себя, все больше и больше времени отдавался литературе. Английский язык и литературу он изучал в университете Мельбурна и даже защитил там докторскую, посвященную ранним стихам Александра Поупа[100]. Но ему не терпелось уехать, вернуться в Англию. Прощаясь со своими приемными родителями, он расставался с ними навсегда, и, судя по всему, сожалений не было ни с той ни с другой стороны. Он прибыл в Англию в середине 1970-х, совершенно один.
В последующие несколько лет он занимал две скромные преподавательские должности в британских университетах: одну в Ланкастере и одну в Королевском университете в Белфасте. А еще он начал предлагать в британские газеты короткие рецензии и статьи. Как и многие неуверенные в себе при личном общении, на письме он был чрезвычайно прямолинеен, и редакторов это, конечно же, очень притягивало. Его статьи были провокациями и как таковые в британской прессе приветствовались. Преподавать ему не нравилось, и он, как только смог, забросил это дело, считая — наивно, — будто сумеет выжить вольным литературным журналистом. Однако, вопреки тому, что имя его стало работать на него, зарабатывал он деньги очень маленькие, и когда мы с ним столкнулись, он только что принял предложение преподавать, на сей раз — в Абердинском университете. Тем временем жил он замкнуто, в маленькой квартирке в одном из самых бесцветных английских городков — в Питерборо. «Помри я, — сказал он мне среди прочего, — никто меня не хватится. Вообще никто». Это замечание вспомнится мне прежде, чем истекут те выходные.
Все те два дня, пока я узнавал историю жизни Вилкса и пока мы с ним становились все ближе и ближе знакомы друг другу, между нами висела некая тень. Слон в комнате — кажется, такое тут уместно выражение. Более чем за неделю до нашей встречи я отправил ему рукопись моего нового романа — «Моя невиновность». Я знал, что он ее прочел, и, конечно, отчаянно хотел знать его мнение — не в последнюю очередь потому, что эта книга была для меня новым началом, — книга, в которой я отказываюсь от всего этого бесчестного дела — беллетризации личного опыта и отныне буду говорить одну лишь буквальную правду в том виде, в каком я ее узрел. Я считал — более того, не сомневался, — что написал важную и, разумеется, революционную книгу. Однако Вилкс о ней не заикался. Всякий раз, когда я деликатно намекал, что можно было б начать ее обсуждать, он менял тему. Мы говорили о некоторых других моих книгах. Мы говорили — много — о других писателях. (Он вновь и вновь утомительно многословно возвращался к Мартину Эмису и его роману «Деньги», который он, казалось, считал великим литературным достижением нашего времени.) Но о моей новой работе, о моем magnum opus, как я уже начал его себе мыслить, не произнес ни слова.
Ни слова, пока гостил у меня, — вплоть до вечера субботы.
Убиение
За многие годы