П
Эта песня вшита мне в память, сказал нам Питер/Ричард. Она живет у меня в подсознании — и жила там с тех пор, как я был маленьким мальчиком, когда мама пела ее мне как колыбельную. Я понятия не имел, что пою ее во сне, пока Кристофер Сванн не сказал мне об этом в то утро, когда я его убил. Но когда он мне это сказал, я не то чтобы удивился. Это в своем роде резонно.
Как только он произнес эти слова — «в то утро, когда я его убил», — я почувствовала, как Раш напряглась в кресле рядом со мной. Я посмотрела на нее, однако лицо ее было безупречно невозмутимо. Восхищает ли меня ее самообладание или пугает, я не понимала. Встретиться с Питером/Ричардом предложила я. Сказала, чтоб она не ходила со мной, если ей кажется, что она не справится. Но Раш решительно вознамерилась пойти, и теперь она, похоже, решительно вознамерилась выслушать его рассказ.
Мы сидели на террасе ресторана с видом на какой-то канал. Не могу сказать, на какой именно, но точно не на Гранд-канал. Встречу в этом ресторане назначил Питер/Ричард. Время обеда давно прошло, и ресторан был закрыт, однако он, судя по всему, знал владельцев заведения и уговорил их пустить нас посидеть на террасе. Мы были здесь одни. Он выбрал столик в затененном уголке. Послеполуденное солнце сияло ярко и заливало нам лица, а вот его лицо оставалось в глубокой тени. Мы его едва видели. Подозреваю, это было устроено сознательно.
И вот мы остались втроем. Прямоугольный стол, затененный угол террасы. По одну сторону стола: Прим/Раш, подруга семьи и приемная дочь убитого. По другую сторону: Питер/Ричард, убийца.
И вот так Крис вас вычислил? — спросила я.
Да, так. Он понимал, что не очень много кто в мире знает эту песню, и есть лишь один человек, о ком известно, что он поет ее во сне. Насколько я понимаю, кто-то из его друзей в Кембридже сорок лет назад услышал, как я ее пою, и упомянул это в своих воспоминаниях. Не повезло мне, должен признать! Но такова, понятно, сила письменного слова. Значит, ничто никогда не забыто. Ничто никогда не утрачено. Писательство замедляет бег времени. Только поэтому в конечном счете им вообще занимаются. Верно?
Все случилось на следующее утро, когда я прогуливался по огороду и Сванн пришел, чтобы мне это предъявить и сообщить, что он догадался, кто я на самом деле такой. И, разумеется, как только он мне это сообщил, я понял, что́ мне предстоит сделать. Он сказал мне, что не только слышал, как я пою «Лорда Рэндалла» во сне накануне ночью, но и что он записал это на свой телефон. Так стало ясно, что телефон тоже нужно уничтожить.
К счастью, я был знаком с планировкой гостиницы. Много лет назад — десятки лет назад, — когда меня все еще знали как Питера Кокерилла, я останавливался там, и хозяин даже оказался настолько любезен, что предложил мне подробную экскурсию. Он показал мне тайный ход, соединяющий четыре номера в первом этаже. А потому я знал, что у меня есть простой доступ к номеру мистера Сванна, и, конечно, я заметил коллекцию ножей в витрине внизу. Я обернул руки шарфом, чтобы не оставлять отпечатков пальцев, и взялся за дело. Неприятное во всех отношениях, но исполнил его я споро. Даже слишком споро. В спешке я не осознал, что ему достанет сил добраться до стола и оставить записку. Как выяснилось, он написал «8/2» на клочке бумаги. Я понятия не имел, что он хотел этим сказать или какое отношение эти цифры могли бы иметь ко мне. Так или иначе, я сосредоточился на последнем этапе моей задачи, а именно — как можно скорее избавиться от мобильного телефона. Наилучшим из всего, что я мог вообразить, показалось мне добежать до конца хода и забросить аппарат как можно дальше в декоративное озерцо.
Питер/Ричард умолк и отпил вина из бокала, стоявшего перед ним. Хозяин заведения снабдил нас бутылкой белого вина и несколькими плошками с крекерами и оливками. Пока слушаешь признания убийцы, не мешает, видимо, и подкрепиться. И пока совершаешь эти признания.
В общем, продолжил Питер/Ричард, я полагаю, что больше всего вас интересует история, стоящая за тайной, которую открыл Сванн. Смерть Ричарда Вилкса и то, как более тридцати лет я выдавал себя за него.
Что ж.
С чего бы тут начать?
П./Р
Ричард Вилкс для меня был просто именем, не более. То было имя, известное немалому числу тех, кто относился к издательскому миру в 1980-е. Своими рецензиями и статьями он заработал себе негромкую репутацию. Специализировался на современной британской художественной прозе. И вместе с тем, как ни странно, очень мало кто встречался с ним лично. Я с ним знаком не был. Казалось, он никогда не появляется ни на официальных обедах, ни на встречах в книжных магазинах. Он отправлял свои тексты по почте, а когда просил писателей об интервью, проводил их по телефону. Все считали, что он просто слишком застенчив, нелюдим. Говорили, что он находился на какой-то академической должности год-другой — возможно, и до сих пор на ней, — однако это все, что о нем вроде как было известно.
Однажды — кажется, я тогда был на заключительном этапе работы над «Моей невиновностью» — он выступил со статьей в «Страже», по-настоящему меня взбесившей. Мартин Эмис только что обнародовал свой роман «Деньги», и это стало ключевой темой той статьи, но она была шире одной книги. Статья эта заявлялась как обзор всей британской литературной сцены того дня, и все до единого писатели, о которых он там рассуждал, были, по моему мнению, никчемны. Меня это так возмутило, что я написал ему письмо. В нем я напрямую выложил, что качества, которые он, похоже, ценит в литературном произведении превыше всего, — как раз те, что я презираю. Ирония, неискренность, поглощенность собой — несерьезность суммирует это лучше всего, вот что я думаю. Все писатели, которых он упоминает, — леваки и безбожники, но вдобавок есть в них и еще кое-что общее: надуманный интернационализм, лишающий их труды какого бы то ни было национального характера. Где авторы, желал я знать, кому есть что сказать об Англии? Где авторы, кто ценит ее наследие, понимает ее культуру, чьи произведения глубоко укоренены в фольклоре