Как нам /1 правду?
ПК нашел свое решение: отказаться от художественного вымысла. Отныне говорить «правду в форме романа».
Что же это вообще значит?
Теория: даже если бы ПК выжил, после «Моей невиновности» он бы книг писать не стал. Отказавшись от художественного вымысла, он убил собственный талант. Заглушил свой же голос.
И он сознавал свою вину в том.
Я попыталась смотреть в окно на скользивший мимо пейзаж. Вон там тянутся вдаль, сине-серые, — это поля или виноградники? А может, какой-то водоем? Я помнила, что где-то поблизости должно быть озеро Гарда. Окна были такие грязные, что едва что-то разглядишь. Я повернулась к Раш спросить, не мимо ли озера Гарда мы едем, но она сидела с «эйр-подами» в ушах и качала головой в такт какой-то музыке. Погружена в свой ритм. Попасть внутрь ее головы я не смогу никогда.
Раш считает, что художественная проза — «фальшак» и «стыдобища». Права ли она?
Альтернативная точка зрения: в мире, где любые попытки сказать правду словами и изображениями ненадежны, подпорчены, в художественной прозе есть нечто неповторимое. Нечто подлинное, нечто такое, на что можно полагаться.
ПРОЗРАЧНЫЙ/ПРОВЕРЕННЫЙ
После этого я почувствовала, что глаза у меня закрываются. Кажется, я начала записывать последнюю заметку где-то между Брешией и Вероной и на середине ее отключилась.
Одержимость ПК идеей ренессанса.
Возможно, он надеялся, что, отвернувшись от одной разновидности творческого письма (его смерть как автора одного рода), он откроет некий новый образ (переживет в нем ренессанс, переродится в автора другого рода). Но что, если он это и сделал, но осознал, что ничего у него не получилось? Какие тогда варианты остались бы у него?
Верити сказала, что ее гипотеза о гибели ПК «прямо противоположна» моей.
Моя гипотеза состоит в том, что убийца ПК — РВ.
Прямая противоположность ей тогда
И тут, видимо, я наконец уснула. Не знаю на сколько. Так или иначе, Раш разбудила меня, потыкав в ребра. Она читала новости в телефоне.
Ты представляешь? — спросила она.
Нет, ответила я. Что?
Ни за что не догадаешься, сказала она.
Раз уж ни за что не догадаюсь, ты давай сама мне скажи, сказала я.
Лиз Трасс ушла в отставку, сказала она.
И тут вдали показался небесный очерк Венеции.
Р
Бедная Прим. Совсем никакая. Она так устала, что, по-моему, вряд ли помнит, как мы добрались до этой гостиницы и поднялись в номер. Спит уже десять часов без просыпу. Лежит рядом со мной, но дыхание у нее такое тихое и медленное, что я едва слышу его, даже почти в полной тишине этого номера, где единственный звук — редкий плеск воды канала в стену нашей гостиницы. Никакого автомобильного шума в этом странном водяном городе.
Я тоже поспала, но в четыре утра резко проснулась. Одно из тех мгновений. Одно из тех мгновений, когда пробуждаешься от глубокого сна и то, что донимало тебя недели напролет, вдруг становится кристально ясным. Все это время ты всюду искал решение, а теперь вот оно — у тебя перед носом. Поразительно, как это вот иногда происходит. Сон — волшебная штука.
Сажусь на постели. Помешкав, трогаю Прим за плечо. Осторожно трясу ее, пока она не начинает возиться и не поворачивается ко мне, моргает и открывает глаза. Смотрит на меня, на лице вопрос. Чувствую, что будить ее было жестоко.
М-м? — говорит она.
Мне тут пришло в голову кое-что, говорю я ей.
Она тоже садится. Уловила у меня в голосе безотлагательность.
Что?
Помнишь, я тебе говорила, что получила еще одно уведомление? Насчет того, что кто-то отправил мне звуковой файл? И я тогда решила, что это опять тот стремный чувак? Так вот, а если допустить, что это не от него? Вдруг это сообщение от Криса?
Она вдруг просыпается целиком и полностью.
Когда оно пришло?
В ночь перед тем, как он погиб.
Ты его прослушала?
Сейчас найду.
Я перекинула то письмо в корзину, но оно не исчезло безвозвратно. В письме — ссылка на звуковой файл, но пояснения никакого нет, непонятно, от кого сообщение. В письме значится только то, что файл был отправлен в 2:45 9 сентября.
Я смотрю на Прим и затем слегка трясущимся пальцем тыкаю в ссылку. Держу телефон между нами, чтобы мы могли послушать вместе. Мы обе тянем к телефону шеи, головы почти соприкасаются.
Вот что мы слышим.
Первые несколько секунд тишина. Затем некий искаженный звук, словно телефон взяли в руки или подвинули, скрежет по какой-то поверхности. После три глухих стука, как если бы кто-то проверял, работает ли микрофон. А дальше…
…голос Криса.
Это так странно — вновь слышать его. Слышать голос с того света. Крис говорит тихо, бормочет вполголоса, едва ли не шепотом, губы у самого микрофона.
«Говорит, — произносит он, — Кристофер Сванн».
У меня по всему телу пробегает холодок. Я содрогаюсь. Прим кладет ладонь мне на руку и нежно поглаживает. Мы придвигаемся еще ближе и слушаем.
Далее следует очень долгая пауза. А затем мы слышим, как Крис делает медленный осторожный вдох и говорит:
«Я нахожусь в седьмом номере гостиницы „Ведэрби-холл“, что в Котсволде. Сейчас два часа ночи на пятницу, девятое сентября две тысячи двадцать второго года. В номере вместе со мной мужчина, именующий себя профессором Ричардом Вилксом. В данный момент он спит. Я подхожу к его кровати и кладу этот диктофон у его лица».
Пока Крис говорит, фоном слышен смутно различимый звук. Напев. Мелодия, которую я прежде никогда не слышала, хотя вот сейчас она кажется более чем знакомой, одновременно меланхоличной и зловещей.
Рука Прим крепче вцепляется в мою, и она говорит: та самая песня. Которую я слышала по радио. «Лорд Рэндалл».
Мелодия теперь вполне отчетлива. Пение поначалу было негромким, слова пробивались робко и хрупко. По мере записи оно становится громче — и еще громче, когда Крис, должно быть, пододвигает микрофон поближе к источнику, поближе к губам спящего человека.
И теперь вполне ясно, что Крис записывает — и что мы слушаем в жутковатом безмолвии номера венецианской гостиницы в предрассветный час. Мы слушаем пожилого человека, он поет. Он поет песню, которую знал всю свою жизнь. Высоким голосом — едва ли не контртенором —