Она умолкает и переводит дух, вдыхает с затяжным сипом.
Мне лично Хауард так и не полюбился. Начать с того, что взгляды его политические довольно радикальны. То есть он всегда был очень реакционно настроен, но Чарлз его как-то сдерживал — до определенных пределов. Меня вполне потрясло, когда я услышала несколько лет назад, что он был советником в БНП[90] или как они там называются. Но тем не менее я ему была признательна за то, что все эти годы он держал Чарлза более-менее на праведном пути, — и мы вправду пытались оставаться на связи после смерти Чарлза. Даже сходили поужинать один раз. Не могу сказать, что все сложилось очень удачно. Он сделался изрядно пьян и изрядно сентиментален и вот тогда-то и рассказал мне всю историю той недели — недели, когда Питер Кокерилл покончил с собой. Я же не знала, понимаете, что было в письме, которое Чарлз прочел тем утром. Я не спрашивала, а он мне так и не рассказал.
Она вновь умолкает. В самой критической точке. Нам с Прим не терпится узнать, что же было дальше, и на один жуткий миг кажется, что Маргарет не сможет этого вспомнить. Она хмурится, вид у нее обеспокоенный. Наконец подается вперед и шепчет:
Знаете, я не уверена, что стоит говорить все это в ее присутствии. В присутствии няньки.
Она показывает пальцем на Хелену, та говорит:
Мам, я не нянька. Я твоя дочь. Твоя дочь, Хелена.
Маргарет смотрит на дочь в упор, не понимает. Словно эти слова лишены для нее смысла. Постепенно нисходит ужасное безмолвие. Я отчаянно бросаюсь прервать его, прежде чем оно сделается нерушимым.
И что же в нем было? — спрашиваю я, глядя прямо на Маргарет и говоря громко, словно обращаюсь к полоумной.
Что же было в нем? Что же было в чем?
В письме.
Ах, в письме! Да, конечно. Ну, Питер просил, чтобы весь проверочный тираж «Моей невиновности» был уничтожен. А еще он просил внести некоторые правки.
Прим оживляется.
Так, значит, изданный вариант в конечном счете — не то же самое, что проверочный? — спрашивает она.
Нет, надо полагать.
И вы знаете, что были за изменения?
Маргарет качает головой.
Я знаю только, что Чарлз указания Питера выполнил. Через несколько дней те три картонные коробки из редакции исчезли. Хауард сказал, что Чарлз привез их домой на такси в какой-то из вечеров, и назавтра они их сожгли. «Я при этом присутствовал, — сказал он мне. — Я там был, когда все происходило. У Чарлза лились слезы. Но желаниями покойника не пренебрежешь, верно? Мы вместе это проделали. Сожгли. Все до единого». И тут-то я ему возразила: «Знаете, это не вполне так», и вы бы видели его лицо! «Что вы вообще хотите этим сказать?» — спросил он. А я ему ответила: «Один экземпляр из того тиража остался у меня. Взяла книгу — в те же выходные, когда они приехали, и начала ее читать. Так и не дочитала, кстати. Самовлюбленная чушь, так я решила. Слюнявое обожание его матери». И Хауард смотрел на меня разинув рот, а затем сказал: «То есть у вас дома есть гранки „Моей невиновности“?» Я кивнула и ответила: «Конечно, есть. Где-то лежат. Если смогу найти в том кавардаке». Но знаете что? Найти книгу в том кавардаке я так и не смогла. В смысле, человеком порядка я не была никогда. Да и не искала слишком уж долго, поскольку не понимала, зачем столько хлопот. Кто знает, что с книгой сталось? Может, выбросила вместе с хламом, или отдала в «Оксфам», или еще что. Так или иначе, не смогла найти. Но когда-то один экземпляр у меня все же был.
Вид у Хелены задумчивый, и она говорит:
Знаешь, мам, когда я собирала все твои книги, чтобы продать, у меня осталось такое чувство, будто я эту книгу видела. Кажется, она среди тех, что я продала. Лежала в одной из тех коробок на чердаке.
Маргарет подается ко мне и с заговорщицким видом, показывая большим пальцем на Хелену, громко шепчет:
Кто эта женщина? Она вам знакома?
Не знаю, как тут ответить, а потому делаю вид, что этого вопроса мне не задавали.
А каким он был человеком — Питер Кокерилл? Вы с ним ладили?
Что ж, говорит Маргарет, если позволите, замечу, что это всё не очень академические вопросы. Но раз уж вы спрашиваете, отвечу: он мне действительно казался довольно трудным. Он был довольно… как это слово? Ну, он был довольно сердитым человеком, по-другому действительно не скажешь.
Сердитым? На что же он сердился?
О, на то же, на что сердиты все писатели, надо полагать. На недостаток признания. Но для него это, кажется, было чем-то даже более значительным, чем для большинства людей, не знаю почему.
Можете привести пример?
Ну, как я сказала, знала я его не слишком хорошо. Вовсе не знала его хорошо. Помню только, он появился как-то раз в редакции и пребывал в ярости насчет какой-то статьи, опубликованной в газете.
В статье говорилось о нем? Что-то такое, что ему не понравилось?
Маргарет смеется и качает головой.
О нет. В том-то и дело! Все было гораздо хуже. Хуже этого и не вообразить — в ней он не упоминался вообще. Целые две страницы о важнейших молодых писателях страны, а его имени там нет!
Мысль об этом ее, похоже, необычайно веселит. Как, полагаю, веселила и тогда. И тут Прим спрашивает:
Вряд ли вы помните, кто ту статью писал?
Маргарет качает головой.
Автора случайно не звали Ричард Вилкс?
Понятия не имею. Это было так давно…
Мы с Прим обмениваемся взглядами. Досадно не подтвердить собственные подозрения. Тем временем Маргарет говорит, но уже не нам. Она теперь, кажется, говорит сама с собой.
…Да, его, Питера, переполнял гнев. Как и Хауарда. Оба вот только что — тихие и спокойные, а то вдруг — шумные и сердитые. Оба вечно выходили из себя. Сердитые мужчины. Кажется, такова вся история моей жизни. Дэвид, мой муж, был такой же. Сердитые мужчины. Не знаю, на что они сердились, потому что вроде все было по их воле — почти всегда. И все-таки всю нашу жизнь мы, кажется, окружены сердитыми мужчинами…
Прим откладывает блокнот. Тихий, обращенный внутрь монолог Маргарет продолжается и после того, как мы благодарим ее и встаем. Хелена занимает мое место рядом с матерью, и мы оставляем их провести несколько минут наедине. Когда мы выходим, я бросаю на