– Пирит, – заметил он. – Огненный камень. Или «золото дураков», fool’s gold, как говорят наши английские друзья. С его помощью можно разжечь огонь. Еще есть пеммикан, завернутый в бересту.
– Это значит, что охотники вернутся? – забеспокоился Жюстиньен.
– Потому что они оставили здесь вещи? – добавила Мари. – Нет, все эти припасы для тех, кто придет после них. Благодаря этому беотуки выживали здесь на протяжении веков, помогая друг другу, даже если они не встречались.
Она собрала немного дров и начала разводить костер. Жюстиньен взялся помочь ей.
За окном шел дождь и выли волки. Внутри хижины потрескивал огонь. Жюстиньен пережевывал кусочки пеммикана и был бесконечно благодарен всегда невидимым беотукам за возможность съесть что-то, кроме недоваренного мяса и грибов. Это казалось удивительным, что после стольких ночлегов под открытым небом у них наконец появилась крыша над головой. Настоящая крыша, а не полуразрушенная хижина, засыпанная снегом. Жюстиньен почти забыл о подозрениях, тяготивших мысли большинства его спутников, и научился не обращать внимания на пастора, который непрестанно тер ладони о бедра. Желание выпить также меньше терзало его. Впервые за долгое время Жюстиньен заснул почти счастливым, несмотря на постоянный вой волков.
Он видел сны. Ему снился другой лес, другие болота и солончаки, не дикие, как здесь, а уже освоенные человеком. Великолепный закат золотил горизонт. Впервые с того дня, как он застрял на этом острове, в его видениях стояла хорошая погода, но от нее Жюстиньену почему-то становилось особенно тревожно. Небо в сумерках пылало, а посреди болота его ждал человек. Он стоял неподвижно и не шевелился, словно пугало. С глубоким вздохом Жюстиньен приблизился к нему. Лицо мужчины покрывала корка соли, но молодой дворянин узнал его, и не только по образку святого Ива на шее. Не осталось никаких сомнений: это был тот самый знакомый спутник ночных кошмаров, кого он уже видел утонувшим, с кляпом из песка или ила во рту. Тот, кто преследовал его каждую ночь. Жюстиньен робко протянул руку и принялся счищать белую оболочку, открывая тело под ней, но соль глубоко въелась в кожу и плохо отставала. Получалось соскоблить только тонкий слой. Стирались ногти, а из пальцев начала сочиться кровь. Жюстиньен трудился, а вокруг него слетались чайки и крупные бакланы, один за другим они садились рядком на илистые насыпи, разделявшие стоячую воду на квадраты. Морские птицы не издавали ни звука, лишь наблюдали за ним своими круглыми глазами. И его кровь окрашивала соль в розовый цвет, ее капли распускались алыми цветами в водных грядках.
Он принялся соскабливать маску с челюсти и постепенно понял, что рот незнакомца забит солью. Молочно-белая сколопендра соли вонзила десятки крошечных ножек в трещинки его губ. И все же… И все же незнакомец пытался что-то сказать. Ему даже удалось приоткрыть рот, отчего маска слегка треснула. Жюстиньен заметил, как шевельнулся кадык. Это единственное движение выдало такие страдания, что Жюстиньен застыл, озадаченный. Птицы смотрели на него так, будто чего-то ждали. Он убрал руку с маски, но тут же вновь прикоснулся к ней, чтобы теперь провести ладонью по ее поверхности. Та под пальцами была шероховатой и влажной вокруг глаз, словно пропитанной… слезами? Незнакомец все еще пытался говорить. Он звал на помощь? Или же просто пытался произнести… свое имя? В лучах заката соль светилась, словно лава. Внезапно налетела метель, взъерошив перья бакланов и чаек. Ветер отнес тучи к болотам, вдалеке послышались раскаты грома. Жюстиньен резко проснулся.
Вновь раздался гром. Жюстиньен повернулся на своем ложе в маматике и открыл глаза. На мгновенье ему показалось, будто он попал в другой сон. Совсем рядом, в свете пламени, на него смотрела еще одна маска. Она была пепельной. Два глаза посреди серого налета казались слишком яркими, почти искусственными стекляшками. Длинные светлые волосы, обрамлявшие лицо, были покрыты пеплом. Пенни, понял Жюстиньен, но она уже совсем не походила на ту бледную девочку-подростка, которая в начале их путешествия на берегу сжималась при каждом слове, брошенном отцом. Она крепко прижимала к себе одну из своих кукол из веток. Пенни была облачена в кусок коричневой ткани. Лоскут, оторванный от куртки Эфраима. Жюстиньен похолодел. Пенни улыбнулась ему понимающей, леденящей улыбкой, и в просвете между серыми губами появилась полоска телесного цвета.
Жюстиньен непроизвольно моргнул, словно пытаясь отогнать видение. В хижину проник дым, размывая очертания березовых стен и тел спящих. И сама Пенни казалась уже другой, она словно растягивалась, росла среди извилистых завитков. Из углубления рядом с молодым дворянином поднялся пастор. Он широко раскрыл глаза, быстро перекрестился и произнес дрожащим голосом:
– Демон…
Эфраим откинулся назад, устремив взгляд на призрака. Он натянул одеяло на себя, будто пытаясь прикрыться плотнее. Пенни уже не была Пенни, она превратилась в красивую молодую женщину с чертами, едва различимыми в клубах дыма, с радужками того же оттенка, что и сажа, поднимающаяся к небу. Лицо пастора исказилось в гримасе, напоминающей жабью. Жюстиньен пытался пошевелиться, но не мог. Веки отказывались закрываться, какая-то часть его естества хотела отвернуться, какая-то часть была поглощена любопытством.
– Доркас… – шепотом произнес Эфраим.
Доркас. Мать Пенни. Сгорела заживо при пожаре в своей тюрьме. Она улыбнулась, контур ее рта покраснел и потрескался, как при ожоге. Из горла, словно горсть угля, вырвался сухой смешок. Пастор схватил гарпун, припрятанный Жюстиньеном возле его ложа, и поднял перед собой, держа поперек острия свой собственный нож наподобие креста:
– Убирайся в Преисподнюю, – пробормотал он. – Возвращайся в геенну огненную, которую ты никогда не должна покидать.
Удар грома прозвучал еще ближе, словно ставя точку в его изречении. Стоявшая перед ним женщина гибким движением головы откинула волосы назад и вновь хрипло рассмеялась. Пастор отступил к обшитой корой стене маматика и выпрямился, прижавшись к ней, в руках он по-прежнему держал свой импровизированный крест. Едкий пот пропитал края его шерстяной шапочки, делая ее темнее, и стекал длинными липкими струйками по осунувшимся щекам. По трупному лицу. Он потерял свою шляпу.
Жюстиньен попытался встать, но тело словно прилипло к ложу. В этой сцене была фантастическая нереальность сна и неоспоримая материальность пробуждения. Дым раздражал горло. Утрамбованная земля почти рассыпалась у него под ногтями. А этот призрак в клубящемся дыму, эта женщина, чьи длинные волосы сплетались