Внезапно тяжесть волчьего тела отступила. Жюстиньен опустил руки и посмотрел вверх. Над ним возвышался силуэт Мари, выделяясь тенью на фоне тумана и озера. Волк неподвижно лежал у ее ног с перерезанным горлом. Лужа крови растекалась по берегу, распускалась карминными цветами в озерной воде. Жюстиньен поднял свой бесполезный гарпун. На горизонте туман окрасился в чернильный цвет. Мари пошла мыть руки в озере, ущипнув при этом себя за переносицу.
– Что-то не так? – спросил Жюстиньен.
Мари нахмурилась.
– Я не понимаю, почему этот волк напал на тебя. Почему волки так преследуют нас? Это неестественно…
Она постучала по носу чуть выше шрама.
– Мой нос напоминает о себе. Старая рана. Дожди будут усиливаться…
Она улыбнулась той полуулыбкой, которая всегда создавала впечатление, будто она насмехается и над своим собеседником, и, без сомнения, над собой. Потом взяла его подбородок между пальцами и начала поворачивать лицо де Салера то в одну, то в другую сторону. Он не стал сопротивляться.
– У тебя уже есть свои призраки, – заметила она, – но шрамов пока нет. По крайней мере, ничего очевидного. Как тебе удалось так долго прожить без шрамов?
Этот вопрос доставил Жюстиньену больше дискомфорта, чем осмотр Мари.
– Я сделаю всё возможное, чтобы заработать один или два, прежде чем мы покинем этот остров, – пошутил он, уходя от ответа. – Если повезет, они будут иметь достаточно драматичный вид, чтобы вызывать милосердие у добрых душ.
Мари сухо рассмеялась и отпустила его.
– Проверь свои руки, – посоветовала она. – Если тебя укусил волк, нельзя допустить заражения.
Жюстиньен быстро засучил разорванные рукава и добросовестно осмотрел кожу под ними. Если бы зверь его укусил, он бы уже это понял.
– Все в порядке, у меня ничего нет.
Мари уже шла от берега озера, возвращаясь к остальным. Жюстиньен поспешил за ней.
– Мы не будем потрошить волка?
– Я не ем плотоядных, – ответила путешественница, не замедляя хода. – Ничего не могу с собой поделать.
– Почему? – спросил Жюстиньен.
И не получил ответа.
Когда они вернулись к отряду, снова пошел дождь. Никто не задавал им вопросов, несмотря на свежую кровь на груди Мари и подранную одежду молодого дворянина. Венёр слегка сдвинул темные очки и убрал блокнот. Жюстиньен изготовил повязки из кусочков меха и остатков своего тулупа. Он обернул их вокруг рваных рукавов и закрепил кожаными завязками. Из оставшейся части тулупа вырезал жилет. К счастью, по мере продвижения на восток становилось теплее.
Они продолжили свой путь под моросящим дождем. Эфраим дважды или трижды пытался приблизиться к Жюстиньену, но тот избегал его. Было ли это потому, что он услышал откровения пастора? Или все же боялся увидеть пепел на его руках и серые следы, которые он оставлял всякий раз, когда касался своего лица? Пенни шла впереди отряда. Она всё-таки потеряла свой чепчик, и дождь пригладил ее слишком светлые волосы на затылке. «Знает ли она? – спрашивал себя Жюстиньен с болью в сердце. – Знает ли она, что отец издевался над ее матерью в той самой тюрьме, где он ее заключил? Тюремный пожар, в котором погибла Доркас, вероятно, устроил сам Эфраим, чтобы помешать ей донести на него. Затем он удочерил девочку, движимый раскаянием, зачатками отцовских чувств или намеком на вину. А скорее всего, понемногу и тем, и другим, и третьим. Его жена, жена пастора, та, что пропала во время кораблекрушения… знала ли она? Жюстиньену вдруг стало интересно, как выглядела, на кого была похожа эта Доркас. Ведь Пенитанс необязательно на нее похожа, девочка – точная копия Эфраима. Этого не могли не заметить прихожане пастора. Не поэтому ли семья покинула Тринадцать колоний?»
Перед ними Пенитанс забралась на камень, чтобы понаблюдать за лесом вдали. Казалось, она была полна жизненных сил и энергии, как будто каждый день в лесу восстанавливал ее организм. К подолу юбок прилип репейник, а ботинки представляли жалкое зрелище. Вскоре, если повезет, станет достаточно тепло, и ей больше не придется их носить. Девочка протянула руку Габриэлю. У нее были румяные щеки и нос, по контрасту с которыми кожа казалась бледнее. С каждым шагом под деревьями ее глаза все больше горели. На мгновение их с Жюстиньеном взгляды встретились, и молодой дворянин прочел там… твердость и далеко не детскую серьезность. Она знала, понял Жюстиньен. Она с самого детства знала то, на что способен ее родной отец. Нет, не в деталях, конечно. Но это было хуже. Всё, о чем он догадывался. Всё, что представлял себе наполовину, даже не имея слов и средств, чтобы это определить. Пастор крикнул сзади:
– Спускайся, Пенитанс.
Но в его голосе уже не было никакой власти.
С приближением вечера дождь усилился. Ручей, вдоль которого они продвигались, раздулся и забурлил. Вдалеке завыли волки. Мари пошла вперед, чтобы подыскать убежище, и вскоре вернулась, надвинув на лицо треуголку, с которой стекали на землю длинные струи дождя.
– Помните плотину, которую мы проходили несколько дней назад? Что ж, нам повезло. Беотуки оставили нам еще кое-что: здесь недалеко есть укрытие.
15
Они последовали за Мари сквозь стену ливня и вскоре добрались до хижины, устроенной между деревьями. Это довольно широкое конусообразное укрытие, по крайней мере для восьми человек, было сделано из длинных березовых веток и коры. Береста, более тонкая по краям, чем в центре, скрутилась из-за влаги.
– Это маматик, – пояснила Мари. – Жилище беотуков. Вероятно, построено той же группой, что и плотина.
Венёр поправил очки на носу.
– Если внутри окажутся люди, они не очень-то обрадуются нашему приходу…
Жюстиньен не понимал, как Венёру удается что-то видеть сквозь залитые дождем стекла очков. Мари развеяла сомнения ботаника:
– Если бы там кто-нибудь находился, шел бы дым. Проходите!
Внутри хижины было удивительно сухо. Жюстиньен отложил рюкзак и скрутил свои длинные мокрые волосы. Венёр уже зажег фонарь. Де Салер моргнул, стряхивая тыльной стороной ладони капли дождя, прилипшие к ресницам. В центре комнаты было единственное влажное пятно под