Они продолжили свой путь вдоль ручья. Пенни шла позади на некотором расстоянии от отца, и в ее походке в тот день было что-то танцевальное, а растрепанные светлые локоны свободно выбивались из-под строгого и невероятно грязного белого чепца. В конце процессии Венёр тихим голосом рассказывал Габриэлю о различных видах растений и деревьев, которые встречались им на пути. Подросток почти не реагировал на эти уроки; чаще всего он просто смотрел на учителя большими, ничего не выражающими глазами. После полудня Жюстиньен задумался, как следует расценивать эти лекции: то ли Венёр действительно обладает терпением, достойным восхищения, то ли ботаник тешит себя иллюзиями относительно способностей ученика. То ли эта добровольно принятая роль учителя отвлекает его от голода. Дождь закончился, и в воздухе появились насекомые, наполняя туман своим жужжанием. Лес всегда был одним и тем же и всегда менялся. Мари, возглавлявшая поход, стала еще больше походить на Смерть, а священник, шедший за ней, нервно вытирал руки о куртку.
Прошел почти час с тех пор, как вновь началась изморось, когда Мари шагнула вперед с поднятой рукой и сделала знак всем замолчать. Жюстиньен напряг слух и услышал треск на другом берегу потока. Звуки становились все громче. Гигантский ствол, похожий на огромную чернильную линию, возник из тумана и тут же рухнул прямо на головы отряда. Мари покатилась вперед. Эфраим же оказался прямо на пути дерева, и Пенни с громким криком бросилась к нему. Жюстиньен отпрыгнул назад. Дерево, красавец-бук с густой листвой, скрывал от него остальную часть сцены. Удар эхом разнесся сквозь туман. Со всех сторон полетели листья.
Потом все успокоилось. Жюстиньен шагнул вперед. Сначала он увидел Пенни, которая стояла очень прямо возле ствола. Ее чепчик упал на шею, обнажив длинные светлые волосы. Жюстиньен обошел толстую ветку и наконец увидел пастора, лежащего у ног дочери. Где-то в тумане крикнула полярная сова. Из-за дерева раздался голос Мари:
– Все целы?
– Всё в порядке, да, – крикнул Жюстиньен, сложив руки рупором.
Венёр опустился на колени у изголовья пастора:
– С вами всё хорошо?
– Нет, я… я думаю… – заикаясь, проговорил Эфраим с бледным, как свечной воск, лицом.
Мари ловко перемахнула через ствол, чтобы присоединиться к ним.
– А ваша нога, преподобный? – спросила она.
– В порядке, – язвительно ответил Эфраим. – Я смогу ходить, если именно это вас беспокоит. Или, возможно, вы предпочли бы бросить меня здесь…
– Никто не говорит о… – дипломатично вмешался Венёр, но пастор резко прервал его, обращаясь к путешественнице: – Я знаю, что она сказала обо мне.
Он взял костыль, поднялся на ноги, стиснув зубы, и продолжил:
– Полукровка была бы рада избавиться от меня, и она… – Он указал пальцем, испачканным в земле, на Пенитанс: – Моя собственная дочь толкнула меня под это дерево.
Глаза Пенни расширились, ужас исказил ее лицо.
– Я… я оттащила тебя назад, – воскликнула она. – Я хотела спасти тебя.
Пастор сухо усмехнулся:
– Только ли по своей воле ты совершаешь поступки, когда твоими действиями управляет дьявол? Тебе нравится позволять нечистой силе завладевать тобой? Пытаешься ли ты сопротивляться?
Он был в ярости, и его бледная кожа покрылась розовыми пятнами.
– Довольно! – воскликнул Венёр. – Я больше не могу терпеть эти глупые суеверия! Оставьте этого ребенка в покое!
Он встал между отцом и дочерью, раскинув руки, а длинная бахрома его пальто развевалась под дождем.
– Вы не понимаете! – бросил пастор в ответ. – Вы не знаете!
Он снова указал на свою дочь. Она стояла все так же прямо, не пытаясь убежать или укрыться в чьих-то объятиях. Только ее дрожь становилась все сильнее, и Жюстиньену на мгновение показалось, будто сама земля трясется у нее под ногами. И вода в потоке позади нее еще сильнее бурлит. Эфраим оглядел группу. В его темных радужках снова появился лихорадочный блеск, тот самый, который уже удивил Жюстиньена, когда священник говорил с ним о преддверье ада.
– Ее мать… – Пастор сглотнул и прочистил горло. – Вы этого не знаете, но ее мать была ведьмой. А ее отец… – Он ахнул, сжал кулаки, явно заставляя себя окончить фразу: – Ее мать забеременела в тюрьме, так и не познав там мужчину. Ее отец был демоном.
– Это просто смешно! – разозлился Венёр.
На этот раз Пенни упала на колени. Габриэль бросился к ней.
– Довольно! – громко воскликнула Мари.
Это единственное слово, казалось, отозвалось эхом в лесных дебрях. Все до единого обернулись к путешественнице. Пенитанс подняла голову, прядь желтых волос закрывала ее лицо. Двумя пальцами Мари подняла треуголку.
– Я видела, что произошло, как раз перед тем, как дерево упало.
Она выждала, пока ее заявление произведет на отряд должное впечатление, после чего, переключив свое внимание на Эфраима, продолжила:
– Я понимаю, что вы на эмоциях, но вы заблуждаетесь.
Пастор снова встал, опираясь на костыль, конец которого увяз в земле.
– Я не заблуждаюсь, – возразил он резким голосом. – Демоны сопровождают мою дочь с самого рождения. Рано или поздно демон должен был одержать верх.
– Мне надоела ваша чушь, – ответила путешественница. – Я видела, как Пенитанс спасла вам жизнь, и я не единственная. Не так ли? – обратилась она к Жюстиньену.
Молодой человек вздрогнул. Впрочем, того, что Мари призовет его в свидетели, следовало ожидать. Из-за тех зачатков отношений, которые он установил с ней. Его было не обмануть: Мари не могла видеть Пенни. С того места, где она находилась, это было невозможно. Жюстиньен, после Пенни и пастора, был ближе всего к месту происшествия, но даже он не мог ничего разглядеть из-за густой листвы бука. Мари, скорее всего, знала это. Даже наверняка знала.
Жюстиньен почесал щеку, одной рукой откинул назад свои спутанные черные волосы. Теперь все, кроме Габриэля, смотрели на него. Эфраим – с застывшим лицом. Венёр – из-за темных очков. Пенни – с надеждой. И, конечно, сама Мари. Мари, которая, вновь опустив край треуголки, будто ускользнула, ушла в сторону. Все чего-то ждали от него. На сей раз, хотел он того или нет, ему пришлось выбрать сторону.
Ему следовало сказать правду – он ничего не видел. Но взгляд пастора… и это глубокое презрение, с которым он смотрел на свою дочь. Его постоянное стремление подчинить ее, ограничить малейшие движения… Все это было слишком знакомо молодому дворянину. И именно по этой причине, а вовсе не потому, что был