Мадам открыла. На пороге стоял ее муж, бывший муж Вася. Заросший, седой, исхудавший, помятый, он импозантно улыбался. А в руке у него был надувной матрас.
Люся мне так и сказала:
– Вот это, дорогая, запиши обязательно. Не забудь, я тебя умоляю: «А в руке у него был надувной матрас…»
Вторая жизнь
Александр Иваныч обедал дома у своей Лапулечки. А то все поездки да поездки, то кафе, то рестораны, то гостиницы, то служебные квартиры… Все или романтично, или на бегу. А тут вдруг позвала домой.
На сковородке у Лапулечки шипело масло, вся кухня была усыпана мукой, в глубокой миске с кляром торчали рыбные хвостики.
– Сейчас, сейчас… – улыбнулась Лапуля.
Девчонка-то была молодая, моложе старшего сыночка, а полюбила Александр Иваныча – сил никаких нет.
– Сковородочка чадит! – куснул Лапулю Александр Иваныч.
– Ой, Саша! – хихикнула она.
Он звонко чихнул и прошел в зал. Осмотреться.
Мама с папой уехали, и посему Лапуля позвала его, как школьница, на свободную хату. «А это даже было бы забавно, – усмехнулся Александр Иваныч, – познакомиться с родителями».
Он взял поближе рассмотреть семейное фото в препоганейшей рамочке, и подумал между делом: «Наверняка найдем общий язык – ровесники. Отец у нее все на том же заводе, где я начинал. Н-да… Мама у нее… – он почмокал с сомнением. – Н-ничего. Бойкая бабенка».
Зал был скучным, с дешевой колхозной стенкой. У Александр Иваныча была такая же, он еле-еле уговорил жену выбросить этот гроб, когда переезжали в новый дом.
«И что там у нее дымит? Что за стерва у нее в кляре?» Он позвал свою прелесть:
– Лапуля! Золотце! Тебе там помощь не нужна?
Александр Иваныч за свои пятьдесят семь чего только не пробовал. А уж чего он только не готовил! Он сам умел прекрасно и котлеты, и блины, и холодец, и отбивные, и заливное.… И между прочим, блины у него лучше, чем у жены получались. Да… Рука у него была легкой, блины поднимались пышные. Правда, готовить ему было некогда, но иногда, по праздникам, Сашуля любил немного поразвлечься на кухне.
…Котлеты! Это целое мероприятие. О! Сашины котлетки!.. Он до сих пор по выходным ходил с женой за мясом на главный рынок, обязательно. Он выбирал лучшие кусочки и торговался до упада. Весь мясной ряд хохотал, когда Сашуля сбивал цену.
– Она тебе родная? Эта ляжка? Ты что в нее вцепился? У жены отрезал? Скинь полтос!
На рынке Сашуля расслаблялся, а жена стеснялась и тянула за руку. Затарившись по полной, они шли домой и вместе по старинке крутили фарш и лепили котлеты. Жарили две кастрюли, одну на стол к приходу сыновей с невестками, другую – в холодильник.
– Какое счастье! – жена любовалась на теплые кастрюльки.
И правда, это было счастье, когда к столу все готово и дети на подходе, а кухня-то новая, модная, жена к новой кухне еще не привыкла и сама на нее любовалась.
Александр Иваныч свое счастье чувствовал кожей, домашнее тепло в него вливалось почти зримо, как водочка в рюмочку. Ему казалось – можно выпить этот мягкий солнечный свет, которым полна была кухня. Он таких моментов ждал и боялся. Он никому не говорил, что боится счастья… Сашуля боялся. Его пугала незаслуженная благодать. «За что мне это?» – думал он и сразу переключал кнопочку.
– А ну-ка! – начинал он задираться. – А ну-ка я сейчас проверю, что у тебя в холодильнике? А? Мать моя?
Он копался на полках слегка захламленного холодильника и всегда ухитрялся найти там заброшенный кетчуп, столетний джем или корочку сала.
– Бардачок-с! – журил он с наслажденьем свою жену, как старший брат маленькую сестрицу.
Жена стыдилась:
– Сашуль, ты чего копаешься? Инспектор! Я все убирала…
– А это что?
Сашуля доставал позеленевший кусочек сыра.
– Пармезан-с! Какого года, мать моя?
Жена работала воспитателем в детском саду. Всю жизнь она крутилась с маленькими детьми и сама стала похожа на малыша. На пухленькую девочку с короткими кудряшками и светлыми глазами. Александр Иваныч так и звал ее – Малыша. Она ходила мелкими шажками и выпячивала живот. Любила утренники, всегда покупала к выступленью новое платье, и чтоб с цветочком на плече. Но и в платье, хоть с цветком, хоть даже с открытой спиной, она была малышом. Эта роль ей шла, и маленький рост, и ножка кукольная, и обиженные губы – все было детским. Даже стихи она читала так же, как дети, хором с группой и нараспев. Репетировала дома перед каждым утренником.
Проснулась утром мышка,
В окне белым-бело.
За ночь ее домишко
До крыши замело.
Ну что же делать лапочке?
Нельзя всю зиму спать.
Она взяла лопаточку
И снег пошла копать.
– Сашуль, ну как? – спрашивала жена Александр Иваныча. – Скажи, тебе нравится?
Сашуля держал паузу, посматривал с прищуром на мягкий халатик, на пятку, висящую над каблучком, на широкенькие плечи и узковатую попку и думал: «Ну никакого намека на талию. Никакого».
– Свежо, Малыша… Свежо… – отвечал он жене.
– Сашуль, ну правда? А то у нас все зимушка-зима, да зимушка-зима… Тридцать лет одно и то же. А тут про мышку… Хочется ведь чего-то новенького. Скажи же?
– Конечно… – он лукаво улыбался. – Новенького хочется…
– Ну вот! «Проснулась утром мышка»… Я сама сочинила…
– Молодец! – посмеивался Александр Иваныч. – А дальше что?
– Дальше у нас будет мышиный пир. Слушай, – Малыша становилась в позу, держала спинку, выпячивала живот и нараспев читала:
Ждали мыши Новый год,
Ждали с нетерпеньем.
Чуял каждый серый нос,
Пахнет угощеньем.
Не пугают в Новый год кошкины усы.
Кто ж пойдет мышей ловить
После колбасы?
– Ох, ты ж мать моя! – Сашуля хохотал и выкладывал на стол купюрки из своего бумажника. – Поди, поди, Малыша… Купи себе платьице.
Когда у Александр Иваныча появились деньжонки, он решил забрать жену с работы.
– Зачем тебе этот детский сад? – он ее убеждал. – Охота тебе подниматься? Ехать куда-то? Ты хотела дом – вот тебе дом, и крутись тут…
Малыша надувала губы и тихо обижалась.
– Ты хочешь лишить меня жизни! Что я буду здесь делать? Целый день одна? Я не могу одна! Я привыкла к саду! Меня заведующая ценит!
И он махнул рукой. Детский сад – так детский сад. Его жена не знала, как жить теперь, когда муж начал зарабатывать. Точно так же и Александр Иваныч, хотя давно уже перешел на новый современный завод, все так же чувствовал себя советским инженером. Шумный колготной начальник цеха, он был им раньше, и остался таким же сейчас. Все эти модны гостиницы, перелеты бизнес-классом, заграничные курорты и дорогой костюм его советское сознанье все еще воспринимало как киношную экзотику. Земли! Земли! – просила его крестьянская душа, и он скупал участочки, себе, сыновьям, и зачем-то еще, на всякий случай.
Александр Иваныч понюхал рыбную гарь, вышел на кухню и обнял длинноногое худое созданье, пропахшее жареным. Лапуля была в тонких домашних брючках, под которыми просвечивало белье, купленное к Новому году Александр Иванычем. Он припомнил, как выбирал комплектик, и как ему нравилось бесить продавщиц. Он намеренно совал свой нос в самые дорогие французские лифчики, он растягивал пальцами три полосочки стрингов, которые стоили как целые брюки, и с наслажденьем смотрел на прокисшие рожи серьезных дам. Продавщицы злились на Александр Иваныча, им было обидно – Лапуля годилась им в дочки, а ей ни за что ни про что доставалось французское белье из новой Рождественской коллекции. Продавщицам это казалось несправедливым, но они улыбались, как положено в приличном магазине. Лапуля веселилась, ей нравилось, когда Александр Иваныч озорничает.
– Ох, ты, попка моя сладкая, – ущипнул ее Александр