– Да… – Леха вздохнул, лицо его, серое, мертвое, стало серьезным, как будто он собрался сказать что-то самое важное в свои последние дни. – Да… – он сказал и причмокнул. – Вот такая вот баба и должна быть! Чтобы все у нее было… И жопа! И сиськи!
Андрей тогда ушел от греха подальше поглубже в сад, вытащил оттуда сто лет назад спиленные коряги. Он ломал их ногой и бросал в костерок.
Руки испачкались, он собрался помыть. Она подошла к нему с чайником. Он присел на корточки и подставил ладони под теплую воду. Женщина стояла так близко, что он услышал ее запах. А потом, уже потом, через неделю, после Пасхи, когда любовь случилась, он ее спросил:
– Кода ты поняла, что у нас все будет?
– Когда ты руки мыл, – она запомнила момент. – Ты руки мыл, а я тебе поливала.
Это было похоже на старинный обряд. Вода лилась тонкой струйкой, сколько ее было в том чайнике? Целая речка в ладони текла и все никак не кончалась. Когда Андрей поднялся, голова у него закружилась, как у женщины с пониженным давлением.
А ничего особенного не произошло! Поднялся резко, вот и все. И никакого обряда в том не было! И глаза ее были обычными глазами голодной бабенки. Зовут они, да. И что? Зовут и не ломаются, потому что в тридцатник стесняться голода смешно. Был бы Леха в здравии, она бы и ему плеснула на ладошки.
Суета это все. Глаза, вода, ладони, запах – все пустое, колуном выбивается в первый же месяц. Андрей уже не помнит ни адрес Лехин, ни сад его, ни облака сиреневые из абрикосовых цветочков… Только чайник запомнил. Чайник засел в мозгах прочно, электрический, пластиковый, белый, два с половиной литра.
5. Крест
Андрей был уверен – Любовь! И потому не чувствовал греха, и этого обычного после черных дел ощущения несвежести, тяжести и стыда у него не было. Все по писанию, он так себе и говорил: «Все по писанию. «Дал ему Бог женщину, потому что нехорошо человеку быть одному».
Пасхальные литургии, и без того всегда радостные, он служил как на крыльях. Есть любовь, значит и Бог есть – что может быть проще.
Цветные витражи, подарок епархии, пропускали свет, под сводами лучи пересекались крестообразно. И где-то там был Бог, Андрей его почти видел, мог бы указать рукой – вот здесь над алтарем у нас Бог, не сомневайтесь, братья и сестры.
Такое было на войне, особенно часто в первый год, когда после боя в тишине неожиданной и страшной выносили убитых. Он смотрел на друзей, мертвых, и молился, хотя никакие молитвы тогда не знал, но присутствие Божье чувствовал, как зверь чувствует живое в темноте.
И в храме, в алтаре, Андрей точно знал, ждал про себя тот момент, когда вино становилось кровью. Причащался первым, а потом выносил дары людям. И это точно была кровь и плоть. Ни секундой он не сомневался.
Летом он купил маленький домик на окраине, чтобы поселиться там с любимой женщиной и со всеми детьми. Двое детей у него, и у нее тоже двое. Дом был старый, требовал большого ремонта, но двор был огромный, с выходом в лес. Кислород тебе, пожалуйста, травка, и в стороне от людей, не на глазах, чтобы всем было спокойно.
Ремонт он начал, и вот когда он его делал, когда менял батареи для отопления, вот тогда у него и было самое настоящее счастье. Стены были ободраны, с полов сняли старый линолеум, из кухни выбросили развалюшки и положили там большой матрас, ортопедический. Она сама его купила, ей нужен был обязательно ортопедический. И на этом ортопедическом матрасе любимая женщина валялась, мешала ему работать. Он смотрел на нее и бросал свою шпаклевку. Куда спешить-то? Вся жизнь впереди, успеем к зиме, отшпаклюемся.
Что он ей говорил тогда? Что шептал-то? «Съем, съем, съем…» что ли, кажется? «Посиди вот так, посиди, дай посмотрю», – говорил. Он всегда останавливал, она кидалась к нему с матраса, а он останавливал, ложился рядом, убалтывал ее неторопливо: «Шейка у тебя тонкая… Плечики беззащитные… Так вот сожму посильнее… – и хрустнет. Попочка мягкая… Ты представляешь? Я всегда мечтал лежать как сейчас на боку, и чтобы женщина передо мной вот так сидела, как ты сейчас сидишь…»
«Попочка, сисечки-писечки…» – срамота это все. Сра-мо-та! Жалкие куски глухой ослепшей плоти. Через год в литейке Андрей забыл ортопедический матрас, и ничего, что говорил на нем, не помнил. А если вдруг и вспоминалось иногда поутру, то казалось чужим, и оставалось после этих кадров неприятное чувство, как будто он подглядывает за другим человеком.
Пожениться решили в августе, поэтому отец Андрей поехал на аудиенцию с митрополитом.
Владыку все считали ясновидящим и обращались к нему с вопросами как к старцу. Он заранее знал, кому и что от него нужно, хотя для этого совсем не обязательно быть провидцем. Ему доложили – «Иерей, двадцать девять лет, жена душевнобольная, детей двое, по личному вопросу». И что тут можно предсказать? Все просто в нашем мире – сейчас опросит разрешенья на развод, это было очевидно.
И вот он входит, молодой красавец, в рясе с крестом. Поклонился и докладывает по-военному.
– Моя жена недееспособна, я хочу развестись.
Митрополит улыбнулся. Хороший парень, и основания к прошению имеет, супруг, страдающий тяжелым психическим заболеванием, является законным обстоятельством для развода. Вопросов нет, но, Боже мой, до чего же все это скучно! Опять страстишки, опять земная суета вокруг размножения. Митрополита эта чепуха давно не волновала. Он тоже был предсказуем – его интересовала жизнь вечная.
– Хочешь счастья, – он вздохнул. – Я тебя понимаю.
И отвернулся в окно, замолчал.
А за окном было ой как интересно. Река широкая, холмы, застроенные шикарными особняками и маленькими старыми домишками. Белые стелы на берегу, а небо осеннее, тяжелое, с фиолетовым мрачным оттенком. И фрегат! К берегу причалил трехмачтовый Петровский корабль. В городе это была последняя новость – на воду спустили корабль-музей. На борту сверкали золотистые буквы, что написано – из окна разглядеть было сложно.
– А ну-ка, прочитай! Глаза у тебя молодые, – протянул он Андрею подзорную трубу. – А то сижу тут, в кабинете, не вижу ничего.
Андрей удивился, зачем митрополиту эта маленькая подзорная труба, но посмотрел на фрегат, прочитал непонятное латинское названье.
– Гото Пре-дести-нация. Что это значит?
– Божье предопределение, – митрополит ответил и усмехнулся. – Придумают тоже. Фрегат! Музей!
Он опять замолчал. Молчал до упора, до той секунды, пока в роскошной кабинетной тишине Андрей не почувствовал себя жалким комочком небесной пыли.
Счастья захотел – чего же проще? Всякая живая плоть хочет счастья, домишки покупает, ремонты затевает, по кабинетам бегает, просит, «поймите нас, сделайте нам исключение, не выгоняйте нас, таких исключительных, из системы».
Отец Василий говорил «не езди, уймися», но Андрей поехал, и теперь готов всю епархию пустить на свой ортопедический матрас. И пустит, и будет просить, потому что без системы жить не может, боится оставаться со своим счастьем один на один.
Владыко очнулся и вернулся к столу, на свой трон.
– Так ты хочешь счастья, – он уточнил вопрос. – А на руках у тебя инвалид и двое маленьких детей. Ты об этом помнишь?
– Да, конечно.
– Это хорошо… – Владыко кивнул. – Только я тебе здесь ничем помочь не могу. Развод – это твое личное дело. Решил уже точно?
– Да, – Андрей подтвердил.
Он ждал, что сейчас последует самый тяжелый вопрос – «а дальше что? жениться надумал? На разведенной?», но об этом Владыко спрашивать не стал. Он взглянул на Андрея, как будто прицениваясь, и сказал равнодушно:
– Тогда клади крест.
Спокойно сказал, как будто ключи попросил от гостиничного номера.
– Извините… –