Для Андрея это было как раз то, что нужно. Он хотел тишины. Пусть гремит железо, пусть лязгает, грохочет… Железо гремит, но не грузит. Нет слов, нет мыслей, нет вопросов – это и есть тишина.
О чем он думал целый день? Да ни о чем. Глаза отмеряли на ржавой трубе нужный отрезок, смотрели в точку, по которой нужно ударить, потом замечали, как разлетелись обломки после удара, и сразу приглядывали, какую бандуру из кучи лома нужно рубить после этой бандуры. Потом он собирал огрызки в тачку и отвозил все это на загрузку в печь.
Да, и ритм держать научился. Песни не пел, но молитвы читал, короткие. «Господи, помилуй меня грешного» повторял. «Господи» – колун наверх, «помилуй» – удар. «Богородица Дева, радуйся» тоже подходит. «Богородица» – колун наверх, «радуйся» – удар. Иногда Андрей срывался и снова бил свою невидимую сволочь, наотмашь, резко, сильно. Железо звенело – «Радуйся!», «Радуйся!», «Радуйся!» – так у него получалось. Но это только поначалу. Потом рубил потише, перебесился.
После такой работы хотелось только есть и спать. Он приезжал сначала к маме, там жили его дети. Двое детей у него было: сын лет шести и дочка еще младше. Мама кормила, дети ласкались. Обнимут его, поваляются с ним на диване часок, покатают машинки у него на животе, и он живет себе дальше, рубит.
Никакой чувственности в нем не осталось, он сам удивлялся, как равнодушен стал ко всем этим нервным плотским проявлениям. Нежность, страсть, желанье, потребность в женщине, в компании, в разговоре – все он выбил из себя всего-то за полгода, колун помог. Тяжелый физический труд – чудесное лекарство, и никаких успокоительных не надо.
Засыпал он рано, чуть ли не в восемь вечера. Первая смена начиналась в семь утра, на дорогу час, значит, вставать нужно было не позже пяти.
Жена была, конечно, и до сих пор есть. Только матушкой она не стала, и в храме в этом качестве никогда не появлялась. А росла она церковным ребенком, кто-то там у нее из родни, то ли тетка, то ли мать, пели на клиросе и ее приводили на службу. Она была как раз из тех сельских девочек в длинных юбках, в белых платках, на вид диких и странных, которые тушат огарки в подсвечниках и отдают земные поклоны без всякого стесненья. В храме ее приглядели в невесты молодому священнику, но после вторых родов у нее обнаружилось тяжелое психическое заболевание.
Не сразу, конечно, Андрей не сразу понял, что жена его больна. Сначала думал, устала, переволновалась, намучилась. Она пришла из роддома с дочкой, бросила ее на кровать, неаккуратно швырнула маленький сверток в розовой пеленке.
– Вот вам! Забирайте!
И плакать сразу начала. Но мало ли… Женщина плачет – разве это симптом? Со многими такое бывает.
Андрей рассматривал ребенка. Дочка ему понравилась, он развернул пеленку и любовался. «Она мне нравится! – он говорил. – Ой, правда, как она мне нравится!» Чем он мог жене своей помочь? Ничем. Он в храме весь день, там у него служба, стройка и люди, ему самому нужна была помощница.
Вечером, когда Андрей возвращался домой, он видел, что дети у него голодные. У жены тогда началось обострение, она загоняла детей в комнату и выходить не разрешала. Хотела, чтобы не шумели, не ныли, лежали в постели весь день, пока отец не вернется из храма, а сама закрывалась и к себе никого не пускала.
Старший мальчик как раз подрос и начал убегать. Года в четыре он первый раз прибежал в храм, искал отца. Шла служба, он увидел Андрея на аналое, подбежал и обнял его, огромного, высокого, к ноге прижался. Ребенок маленький был совсем, ростом отцу по колено. Андрей остановился, сына поцеловал, и так всю службу мальчик просидел у него в ногах.
Ах, какая трогательная сцена! Весь приход умилялся, женщины слезы вытирали, детишек жалели, передавали им кто пирожка, кто горшочек маслица.
Про жену все были в курсе. Отца Андрея видели с ней то в местной поликлинике, то в администрации, там он оформлял ей пенсию по инвалидности. Он держал жену крепко под руку, она отпихивалась, ругалась на него. У нее начался постоянный бред, она все время что-то бормотала, очень быстро и совсем бессвязно, настойчиво пыталась ему что-то объяснить, трясла руками, неприятно растопыривая пальцы, как будто ладони сводило судорогой.
Люди пропускали их без очереди, в городке отца Андрея жалели, и даже с удовольствием. Конечно, жалко: такой красивый молодой мужчина, к тому же в рясе, ряса подчеркивает плечи и спину – и с ним совершенно больная женщина.
Тема была злободневной, очень даже. В городе не хватало молодых здоровых мужчин. Все уехали, кто в Москву, кто на юг, кто на север, а кто еще дальше, остались одни алкоголики. Татары, разумеется, понаехали, но и тех расхватывали с вокзала.
В храм то и дело приносили крестить смуглых младенцев с узкими черными глазками. Отец Василий однажды чуть не отменил обряд, когда молодые родители пригласили крестным отцом своего друга мусульманина.
– Смутили! – настоятель рассердился. – Плохой я поп, опять меня смутили! Вот и не хочешь закричать на вас, а закричишь!
– Простите, батюшка, – за ним бежали русские толстухи в длинных юбках. – Мы чтой-то маленько не сообразили…
– Ведь знал я всегда… – он к теткам повернулся, – знал! Будет конец света! Но что ж так скоро-то?!
Василий отходил быстро. Сам записался крестным к тому младенцу. А что делать? Не хватало православных мужичков, их всегда не хватало. И тут такой двухметровый непьющий генетический материал, а жена больная. Незамужние прихожанки вздыхали: «Ох, и что ж ему делать?»
Андрей и сам не знал, что делать. Он возил жену по врачам, по монастырям, по старцам, но вылечить ее не смогли.
– Смирися, – это ему отец Василий сказал. – Да моли Бога, чтоб ты донес свой крест до конца, – он призадумался и уточнил, – а не бросил его где-нибудь.
Без намека старый поп говорил, он привык все на всякий случай уточнять для своих прихожан.
Андрей смирился. На некоторое время это обстоятельство личной жизни отошло на задний план. Глупые сплетницы из прихожанок все ждали, когда же, ну когда же он заведет себе любовницу, а он не заводил. Ерундой заниматься было некогда, отцы строили храм.
3. Пост
Проект был масштабным, по образцу собора, который стоял на том же самом месте до революции. Тот оригинальный собор был взорван то ли в восемнадцатом, то ли в двадцатом году, и его восстанавливали заново. Лет двадцать строили всем миром на деньги прихожан. Поэтому и компания в этом храме была постоянная, все друг друга знали с того времени, как положили фундамент, все вместе ждали, когда же храм достроится. Отец Василий умел вдохновлять.
– Вот вы сейчас стоитя тут, – он говорил в нижнем пределе, когда верхний основной был еще в лесах. – Стоитя, плитка у вас под ногами. А как наверх-то перейдем, какой у нас пол будет? – он хитро прищурился на открытые рты. – Моза-а-ика!
Дожили и до мозаики. Купола поставили, только до росписи еще не дошло. Внутри церковь получилась белой, как беленая крестьянская изба, оклады для икон и врата сделал один местный мастер, резные, из светлого дерева.
И снаружи поштукатурили! Под синие купола с золотыми звездами отец Василий выбрал зеленую краску. Оттенок получился радикальным, как будто в воду капнули зеленкой. Помнится, это неожиданное решение удивило некоторых городских эстетов. «А нельзя было серым? Бледно-серым, – они считали. – Или белым, просто белым. А если уж зеленым, то взяли бы мягкий оливковый оттенок».
Но это эстеты. Их в городе было двое: редактор местной православной газеты и одна молоденькая учительница, историчка, всего год