Нигде не было описано, что делать в таких случаях. Комендант хранила молчание, а вахтерша неизменно блюла комендантский час. Жильцы поначалу осторожничали, замирали при каждом рокочущем звуке и старались пробежать через туманное озеро как можно быстрее, но день ото дня ничего не менялось, и все мало-помалу привыкли. Урчание подземного чудовища стало фоновым шумом днем и колыбельной ночью; пролезающих в подвал червей давили или заливали хлоркой; белый туман стал чем-то само собой разумеющимся, и никто больше не обращал внимания на влажные нити, цепляющиеся за лодыжки проходящих людей. Однако все понимали, что происходит что-то неправильное. Жильцы ждали объяснений, руководства к действию, хоть какой-то поддержки, а получили совсем противоположное.
Надя знала, что уже после первого провалившегося под землю дерева многие захотели уехать – кто в отпуск, а кто и навсегда. Она и сама с радостью сбежала бы домой, но успокаивала себя тем, что скоро и так оставит Шахтар. Эти надежды пошатнулись, когда выяснилось, что ни одного из жильцов общежития из города не выпустили. Заявления на увольнение вернулись неподписанными, одобренные отпуска бесследно испарились, а начальство удивленно хлопало глазами. Все соседи места себе не находили от тревоги, и даже Женя, который не жил в общежитии, несколько дней ходил как в воду опущенный. Когда Надя прижала его к стенке, он признался, что в Шахтаре на запрос о переводе архивариуса в другой город ответили отказом. Они не предоставили внятного объяснения, и Женя обещал, что его знакомые в партийном обкоме продолжат требовать Надиного перевода на другое место, но сама Надя прекрасно понимала, что попытки будут тщетны. Борис, который должен был утвердить перевод, знал о ее дружбе с Эльдаром и понимал, что Наде известно куда больше, чем остальным жильцам. Если исполком не отпускал даже ничего не подозревающих о секрете общежития медработников, то ей не стоило и пытаться. Поэтому она заверила Женю, что верит в него и что рано или поздно все получится, а сама продолжила наблюдать за общежитием и слушать гуляющие по этажам сплетни.
На письма, которые жильцы отправляли домой, никто не отвечал, а стоило заговорить о происходящем по телефону на почте, связь тут же прерывалась. Сама Надя не говорила родителям о местных несчастьях, но даже при упоминании будущего переезда в трубке раздались противные гудки. Она отправила домой телеграмму, но так и не знала, дошло ли послание до адресата. Все остальные делали вид, что так и должно быть и ничего необычного не происходит. Жильцы общежития, казалось, единственные понимали, что все катится в тартарары, и готовы были на стену лезть от невозможности что-то сделать.
Само общежитие от июньской жары превращалось в раскаленную печь. Его жители спасались в тени редеющего леса и стирали одежду в ледяной воде. Это охлаждало постирочную, делая ее местом долгожданного отдыха, и вскоре подвал стал площадкой для обсуждения общего недовольства. Громче всех возмущались те, у кого пропали уже одобренные отпуска. Они не стеснялись ни старших по этажам, ни коменданта и прямо обещали обрушить на головы горисполкома все возможные кары. С каждым днем недовольных становилось все больше, и рано или поздно чаша терпения жильцов должна была переполниться.
В то утро с клумб исчезли все цветы. О них напоминали лишь небольшие ямки, провалами уходящие глубоко в землю, и белые черви, которые качали головками, как будто потеряли еду. Над растерянными беспозвоночными все посмеялись, но ситуация в целом, скорее, тревожила. Днем жильцы терялись в догадках, что их ждет дальше, а вечером всем окончательно стало не до смеха.
На двери подвала красовался замок и висела записка, что постирочной запрещено пользоваться «до дальнейших распоряжений». Новость разлетелась по общежитию за секунды, и возмущенные жильцы столпились на первом этаже. На носу были выходные, а на улице стояла невозможная жара. Все только и мечтали, что о стирке и полюбившихся посиделках в холодном подвале, и если без прохлады еще можно было обойтись, то мысль о том, чтобы в такую жару остаться без постиранных вещей, была страшнее любого подземного чудовища.
Когда Надя вернулась после вечерней прогулки с Женей, на первом этаже стоял такой гвалт, что не было слышно ни скрипа здания, ни подземного ворчания. Девушки что-то громко высказывали коменданту и не пускали ее к группе парней, а те пинали дверь подвала и решали, как будут ломать замок. Надя тут же вспомнила, как похожий скандал совсем недавно закончился трагедией, и поспешила влиться в толпу ругающихся.
– Что происходит? – спросила она у кого-то из жильцов.
– Комендантша подвал закрыла, – огрызнулся тот.
– Развели цирк! – рявкнул другой. – Где нам вещи стирать?! Совсем из ума выжили, стиралки летом закрывать?!
Остальные громко поддержали его. Закрытие бань, которые были в том же подвале, могло пройти незамеченным, но за стирку жильцы готовы были биться насмерть.
Комендант попыталась что-то ответить, но ее голос потонул в галдеже недовольной молодежи. Женщину зажали у запертого подвала, все громче звучали предложения вынести дверь, если ее откажутся открыть. Ярость толпы почти дошла до точки кипения, но тут в центр спора ворвался громкий, твердый голос:
– Прекратите!
Это был Эльдар. Каким-то образом он оказался рядом с комендантом, между ней и толпой жильцов. Возмущенные голоса немного утихли, и даже самые бойкие отступили, чтобы дать ему место.
– Дракой мы ничего не добьемся, – строго сказал он, и несколько парней раздраженно нахмурились. – Только сделаем себе же хуже. Это решение ведь приняли не вы, а горисполком, верно?
Он повернулся к коменданту, и женщина, немного замешкавшись, кивнула.
– Значит, и разговаривать мы будем с ними. – Он снова глянул на соседей, и те задумались над его словами. – Пусть присылают сюда человека, и он нам объяснит, почему превращает общежитие в тюрьму. А мы посмотрим, устроят ли нас его объяснения. Согласны?
Негромкое одобрение высказал кто-то один, затем другой, и вскоре вся собравшаяся толпа требовала встречи с горисполкомом. Надя могла смотреть только на Эльдара, который обводил людей пронизывающим взглядом. В нем откуда-то взялась сила, какой она никогда не видела. Казалось, стоит ему сказать слово – и жильцы общежития пойдут на штурм,