С модернизацией дело обстоит похожим образом. Общество, прочно засевшее в средневековых проржавевших скрепах (сельская община, крепостное право, самодержавие, церковный ритуал), не устроит революции (разве что смуту!), но не добьется и индустриализации с урбанизацией, не повысит уровень жизни и образования, не создаст системы социального страхования. Лишь меняющееся общество способно на развитие. Но вместе с позитивными переменами развитие плодит и негативные. Революция может оказаться спутником модернизации. И это мы вынуждены принимать. Другое дело — революцию желательно переживать с наименьшими потерями, чтобы общество не пошло вразнос и не затормозило модернизацию из-за желания вернуться к старым спасительным скрепам, принявшим форму колхозов, тоталитаризма и единственно верной идеологии.
Думается, историк Борис Миронов удачно связал модернизацию с зарождением предпосылок революции, введя понятие «аномия успеха». Успех в хозяйственной сфере вовсе не противоречит появлению проблем, способных нарушить жизнь модернизирующегося общества. Согласно концепции Миронова, модернизация способствует росту социальных, политических и экономических противоречий. Чем быстрее и успешнее она идет, тем, как правило, выше конфликтность и социальная напряженность в обществе. Нарастание протеста порождается, с одной стороны, дезориентацией людей и связанной с ней социальной напряженностью в обществе, а с другой — полученной свободой, ослаблением социального контроля и возросшей социальной мобильностью. Хотя экономика растет, она не способна быстро удовлетворить все группы населения. Так возникает аномия успеха. При взгляде на развитие с высоты птичьего полета оно выглядит явно успешным. Но при взгляде из хижины человека, не вписавшегося в модернизацию, картина совершенно иная.
Аномия отдельного человека возникает именно от успеха страны в целом, то есть оттого, что экономика быстро развивается, растет производительность труда, многие люди вытесняются из привычных им ниш в системе разделения труда и вынуждены искать иные ниши для выживания. Если бы человек был всего лишь бесчувственной машиной, которую можно включать и выключать в любом месте в любое время, успех не имел бы, возможно, обратной стороны. Но человек традиционного общества, не привыкший адаптироваться в новых условиях, поскольку его отцы, деды и прадеды потребности в адаптации не испытывали, тяжело переживает перемены. Возможно даже, что в новых условиях его материальное положение улучшается (хотя не всегда), тем не менее он страдает из-за отсутствия привычного окружения, привычного распорядка жизни, привычных смыслов и привычного патернализма. Поэтому плохо адаптировавшийся к перемене условий человек (крестьянин, перебравшийся в город) мог чувствовать себя ущемленным и легко поддаваться на агитацию заинтересованных лиц, готовых использовать его для достижения своих целей.
Населенный бездушными существами распутный и пошлый город представлялся ему в виде глубокой пропасти или засасывающего несчастных людей водоворота. В таком месте аномия была неизбежна, но мог появиться «спаситель», вытаскивающий бедолаг из пропасти бездуховности, разоблачающий вампиров эксплуатации и демонстрирующий, как превратить чужую толпу в братьев по классу. «Спаситель» этот на самом деле был лишь соблазнителем, но чем на деле обернется кажущееся спасение, человек в условиях аномии понять не мог.
В общих чертах мы сегодня вполне можем представить себе механизм этого «спасения», поскольку в советское время записывались и публиковались воспоминания «сознательных» рабочих, то есть тех, кто в царские времена приобрел поверхностные марксистские знания и обратил их на службу классовой борьбе. Картина просвещения пролетариата выглядит примерно следующим образом. Молодой рабочий, склонный к бунтарству и в то же время задумывающийся, как ему жить, сходился на заводе со старшим товарищем, интересующимся не только деньгами, гулянкой и выпивкой. Выяснялось, что этот товарищ захаживает в некий кружок, собирающийся на частной квартире. В этом кружке рабочие совместно читали случайно попавшие к ним книжки и прокламации. Более сложный вариант просвещения состоял в обучении, при котором некий студент проводил уроки для пролетариев, рассказывал о борьбе трудящихся за рубежом и помогал ученикам разбираться в относительно сложных книгах. Такого рода обучение не давало серьезных марксистских или народнических знаний, но настраивало рабочего против капитализма, рождало в его душе ненависть к эксплуатации. Вчера еще, возможно, рабочий удовлетворялся тем, что имеет хороший заработок, приличное питание, жилье и городские развлечения, которых лишены его родные в деревне. Но под воздействием «обучения» он обращал все большее внимание на длинный рабочий день, жесткую трудовую дисциплину и незначительность доходов трудящихся в сравнении с прибылями капиталистов. Стакан, который был наполовину полон, становился теперь наполовину пустым. Рабочий начинал искать дополнительных знаний, формировал библиотечки, включающие запрещенные книги, просил членов рабочего кружка и студентов-учителей сводить его со все более знающими людьми. В конце концов он мог выйти на профессиональных революционеров, приобщавших его к работе по разрушению социального строя. «Сознательный рабочий» сам превращался теперь в организатора забастовок и распространителя прокламаций, воздействовавших на новые отряды молодых пролетариев, недавно пришедших из деревни. Образовательные кружки становились порой базой для культурного сближения, формировавшего в бунтарской среде духовную близость: рабочие встречались теперь по праздникам, пили чай, беседовали, пели революционные песни.
Теодор Шанин показал, из кого в подобных условиях сформировался основной отряд, совершивший революцию. Согласно классическому марксизму, сознательный пролетариат экспроприирует экспроприаторов, понимая, что ему нечего терять, кроме своих цепей. Шанин же показал, что в России опорой большевиков в 1917 году стали молодые рабочие, недавно приехавшие из деревни и не являвшиеся сознательными даже с точки зрения марксизма. Многие из них во время революции 1905–1907 годов еще жили, по всей видимости, на селе и готовы были крушить все вокруг, демонстрируя не знание железных законов истории, но склонность к русскому бунту, бессмысленному и беспощадному. Женщины и особенно влиятельные в сельской общине старики порой сдерживали этот безумный напор молодежи. Но когда бунтовщики оказались в городе, сдерживающая их сила исчезла. Нормы жизни стали совершенно иными. На смену традиционным ценностям пришли ценности, проповедуемые разного рода пропагандистами. В 1912–1914 годах обозначился раскол между старыми профсоюзными активистами, поддерживавшими меньшевиков, и молодыми людьми, которые во время первой революции были детьми и подростками (причем это часто были сельские мигранты, только что приехавшие из деревни). Молодые мужчины в большинстве своем поддерживали большевиков и эсеров. Именно благодаря их поддержке большевики сумели упрочить свое влияние на петербургских заводах и фабриках в 1912–1917 годах, что стало решающим фактором в событиях рокового 1917-го. Остается гадать о причинах этого влияния, однако важно отметить, что опыт поражения и разочарований 1905 года, массовая безработица 1906–1910 годов и зрелище неудачных попыток социалистов удержать свое организационное влияние в период спада мало значили для этой группы. Ее представители жаждали бросить открытый вызов политике «малых дел» и связанным с