Именно здесь его и застала судьба в лице пожилого, но крепко сбитого самурая с седыми усами и умными, пронзительными глазами. Дзюнъэй сразу отметил его осанку и качество неброского, но отличного хакама — это был не простой солдат, а человек с положением. Возможно, оружейный мастер или один из интендантов, отвечающих за снабжение. Самурай сидел с несколькими подчинёнными, хмуро поглядывая на миску с какой-то подозрительной похлёбкой.
Произошло всё внезапно. Самурай вдруг побледнел, как полотно, на лбу выступила испарина. Он согнулся пополам, издавая тихий, сдавленный стон, и судорожно вцепился в живот. Его люди вскочили, засуетились, забегали, совершенно растерянные.
— Господин Окубо! Что с вами? Воды! Принесите воды!
— Может, это отрава?!
— Врача! Срочно найти лекаря!
Лекаря, тощего, испуганного человечка в засаленном кимоно, нашли быстро. Тот, пыхтя, пощупал пульс, посмотрел язык и развёл руками с видом глубокомысленного недоумения.
— Э-э-э… дисбаланс жёлчи, несомненно, — заявил он, потирая лоб. — Нужно уксусное кровопускание и три дня поста. Или… или наоборот. Трудно сказать. Жизненные соки явно в смятении.
Окубо лишь застонал в ответ, и по его лицу было видно, что он предпочёл бы смерть уксусному кровопусканию от этого шарлатана.
Именно в этот момент Дзюнъэй, до сих пор остававшийся безмолвным фоном, издал тихий, сочувствующий звук — нечто среднее между вздохом и мычанием. Все обернулись на него. Он медленно поднялся и, осторожно ощупывая пространство перед собой посохом, сделал несколько шагов в сторону страдальца. Он остановился на почтительном расстоянии и сложил руки в молитвенном жесте, слегка склонив голову в своём тэнгае.
— Убирайся, монах! Не до тебя! — огрызнулся один из солдат.
Но Окубо, мучимый болью, поднял на Дзюнъэя мутный от страдания взгляд и слабо махнул рукой: мол, дайте ему подойти. Отчаяние заставляло его хвататься за любую соломинку.
Дзюнъэй приблизился. Его движения были медленными, осторожными, идеально подражающими слепому. Он «случайно» задел руку самурая, якобы чтобы лучше понять его положение, и быстрым, точным движением, скрытым под рукавом робы, надавил на определённую точку на запястье, проверяя пульс. Затем он сделал вид, что внимательно «прислушивается» к его дыханию, склонив свою корзину-голову.
Диагноз был очевиден для него: острое несварение или лёгкое отравление несвежей пищей. Ничего смертельного, но крайне болезненное.
Он отступил, издал обнадёживающий горловой звук и полез в свою котомку. Он достал свёрток с зелёной лентой, развязал его и с преувеличенной аккуратностью, будто на ощупь, начал выбирать травы: имбирь, мяту, щепотку чего-то горьковатого. Он показал жестами, что нужен чайник с горячей водой. Один из солдат, кивнув, взял с соседнего стола и подал ему.
Следующие несколько минут Дзюнъэй провёл, готовя отвар с театральной концентрацией слепого алхимика. Он нюхал травы (и без того зная каждый запах), медленно их перемешивал, качал головой и снова что-то добавлял, создавая впечатление сложнейшего ритуала. В итоге он подал Окубо через того же солдата небольшую пиалу с дымящимся, ароматным настоем.
Тот выпил её залпом, скривившись от горечи. Прошло десять томительных минут, в течение которых Дзюнъэй сидел неподвижно, как изваяние, а солдаты с надеждой смотрели на своего начальника. И чудо свершилось. Спазмы стали слабеть, цвет лица понемногу возвращался. Окубо выпрямился, сделал глубокий вдох и облегчённо выдохнул.
— Чёрт побери… — прошептал он, вытирая лоб. — Кажется, проходит.
Облегчение было всеобщим. Окубо посмотрел на «слепого» монаха с новым интересом.
— Благодарю тебя, отец. Ты спас меня от… весьма сомнительного лечения. — Он кивнул в сторону удаляющегося лекаря, который тут же сбежал, почуяв неладное. Окубо достал кошелёк и тряхнул им. — Вот, возьми. Ты заслужил.
Дзюнъэй энергично замотал головой, сделал отталкивающий жест. Потом он потер пальцами живот, а затем поднёс руку к корзине на уровне рта в универсальном жесте «еда».
Это вызвало взрыв одобрения и умиления у собравшихся.
— Святой человек! — прошептал один из солдат.
— Не за деньги, а за подаяние! Вот это смирение!
* * *
Окубо улыбнулся, тронутый таким бескорыстием. Он приказал подать монаху лучшую миску риса с рыбой и самым крепким чаем. Пока Дзюнъэй с показной благодарностью ел, самурай размышлял.
— Такое мастерство… и такое смирение… — пробормотал он. Затем его лицо озарилось идеей. Он достал из походного пенала небольшую деревянную табличку и тушь. — У меня к тебе дело, отец. У многих моих товарищей в Каи от ношения доспехов и долгих походов спины и суставы словно каменеют. Наша медицина груба — либо резать, либо жечь. Твои травы и твои знания могли бы принести им облегчение.
Он быстрыми, уверенными движениями начертал на табличке рекомендацию. Он протянул её Дзюнъэю, вложив в его руку.
— Это пропуск. Покажи его у ворот замка в Каи. Скажи, что тебя прислал Окубо, оружейный мастер. Они пропустят.
Дзюнъэй взял табличку, сделал глубокий, почтительный поклон. Внутри у него всё пело. Это был не просто пропуск. Это был ключ. Ключ в логово Тигра, вручённый ему самой жертвой.
Окубо кивнул ему на прощание и удалился, уже бодро выпрямившись. А Дзюнъэй остался сидеть с драгоценной табличкой в руке, слушая, как один из оставшихся солдат с восхищением говорил другому:
— Видал? Настоящий святой. Молчит, видеть ничего не может, а воина нашего на ноги поставил. Вот уж воистину — не воинством и не силой, но духом…
Воистину, — мысленно повторил Дзюнъэй, сжимая в руке табличку. Духом. И щепоткой имбиря с мятой от О-Судзу.
* * *
С пропускной табличкой Окубо, тёплой от его собственной ладони, Дзюнъэй почувствовал себя не просто нищим монахом, а человеком с миссией. Деревянный прямоугольник стал его талисманом. На первой же заставе у дороги, когда стражник с нахмуренным видом протянул руку к его тэнгаю, Дзюнъэй просто молча протянул табличку. Солдат, бегло взглянув на печать, тут же вытянулся в почтительной позе и махнул рукой: «Проходи, отец! Мирной дороги!»
Вскоре его, плетущегося по обочине, подобрал грузовой обоз, везущий в Каи бочки с соевым соусом и солёными сливами. Возница, усатый детина с весёлыми глазами, оказался болтливым.
— Забирайся, святой человек! Место есть! — крикнул он. — Только на флейте своей не дуди, а то мои клячи потом всю дорогу идти будут вразвалку, под меланхоличную твою музыку.
Дзюнъэй молча взобрался на телегу, устроившись между бочками. Возница, не смущённый его молчанием, тут же принялся развлекать его — и себя — разговорами.
— В Каи,