Эту надежду разбил низкий, настойчивый гул, доносившийся из-за поворота дороги. Не крики, не звон оружия, а ровный, деловой гул множества голосов, перемежаемый отрывистыми командами. И ещё один звук — мощный, яростный рёв разбушевавшейся воды.
Дорога вывела его к реке. Вернее, к тому, что от неё осталось. Недавние ливни в горах превратили обычно смирный поток в бурлящего, пенящегося зверя, несущего по течению обломки деревьев и комья грязи. Единственный мост через эту стихию — массивное, но старое деревянное сооружение — теперь больше походил на осаждённую крепость.
Его охраняли. Основательно. С обеих сторон реки были возведены частоколы и насыпаны земляные валы. У въезда на мост толпилась очередь — в основном крестьяне с тележками, несколько торговцев и пара усталых путников. Их задерживали двое самураев в отличных, но потёртых в походах доспехах с моном Такэды. Их лица были каменными масками усталости и подозрительности.
— Следующий! — крикнул один из них. — Груз? Откуда? Куда? Цель визита?
Старик-крестьянин, дрожа, что-то пробормотал про больную тётку в соседней деревне.
— Вскрыть тюки! — скомандовал самурай, даже не слушая. Его напарник, молодой и рьяный, с восторгом принялся колоть мешки с зерном старика стальным копьём, оставляя на земле дорожки его скудного богатства. Крестьянин просто молча смотрел на это, и в его глазах читалась такая безысходность, что у Дзюнъэя сжалось сердце.
«Комусо… комусо никому не интересен…» — попытался он убедить себя, наблюдая за разворачивающейся драмой. Но его внутренний голос, голос разведчика, тут же парировал: «Слепой, немой монах, появляющийся из ниоткуда у стратегически важного моста в прифронтовой зоне? Он интересен. Очень. Его запрут в какой-нибудь сарай на «проверку», которая затянется на недели. Или решат, что он шпион, и просто прикончат на месте, чтобы не возиться».
Он отступил в тень деревьев, его мозг заработал с привычной скоростью, оценивая обстановку. Мост — невозможен. Плыть по бешеному течению — самоубийство. Идти вниз по реке в поисках другого перехода — потеря дней, которых у него не было.
И тогда он заметил. Выше по течению река вышла из берегов, затопив низменный луг и создав обширную, поросшую кустарником болотистую пойму. Вода здесь была не такой глубокой, а течение, разбитое на несколько проток, — не таким яростным. Это был риск. Безумный риск. Но и единственный вариант.
Прикинув расстояние и убедившись, что его никто не видит, Дзюнъэй бесшумно нырнул в прибрежные заросли и начал свой обходной манёвр.
То, что выглядело как «неглубокая пойма» с берега, на деле оказалось ледяным, коварным кошмаром. Первые же шаги в воду отняли у него дыхание. Холод был пронизывающим, кинжальным. Дно оказалось не твёрдым, а топким, вязким илом, который засасывал сандалии с каждым шагом. Пришлось снять их и заткнуть за пояс, идти босиком. Острые камни и коряги больно впивались в ступни.
Он двигался медленно, ощупывая дно посохом, его тэнгай мешал обзору, а одежда, намокнув, стала невероятно тяжёлой. В какой-то момент дно ушло из-под ног, и он провалился по грудь. Течение, которое казалось слабым, сразу же ухватилось за него, пытаясь сорвать и понести вниз, к бурлящему центру реки. Он едва удержался, ухватившись за полузатопленную корягу, которая предательски затрещала под его тяжестью. Его котомка и свёрток с ядами ушли под воду. Сердце упало. Он судорожно выдернул их на поверхность, зажав под мышкой. Флейта сякухати, притороченная к поясу, сорвалась и поплыла прочь. «Нет!» — мысленно закричал он. Без неё его легенда рассыпалась в прах. Он сделал отчаянный бросок, едва не потеряв равновесие, и поймал её кончиками пальцев за самый край. Вытащив, он с силой выдохнул. Это была самая опасная акробатика в его жизни.
Выбравшись на противоположный берег, он был похож на утопленника, которого выплюнула река. Он дрожал мелкой дрожью, с него потоками текла грязная вода, а из сандалий, торчащих у него за поясом, капала бурая жижа. Он сделал несколько шагов и рухнул за большой валун, отчаянно пытаясь отдышаться и отжать хоть как-то свою одежду.
И тут до него донеслись голоса. Смех. Запах варёного риса и тушёной рыбы.
Осторожно выглянув из-за укрытия, он застыл. Прямо перед ним, в считанных метрах, раскинулся лагерь. Не большой, человек на двадцать — вспомогательный отряд, охранявший этот конец моста с той стороны. Самураи сидели у костров, чистили оружие, ели из деревянных мисочек. Один, совсем юный, с сосредоточенным видом старательно выводил кистью иероглифы на листке бумаги — письмо домой. Другой, седой ветеран со шрамом через всё лицо, что-то рассказывал, жестикулируя, и его сослуживцы смеялись, хлопая себя по коленям.
Это была не картина кровожадных монстров, о которых твердили проповедники Уэсуги. Это была обычная жизнь. Усталые, закалённые люди, делающие свою работу. Они мечтали о доме, смелись над историями, чинили сбрую. Они были… нормальными.
И один из этих «нормальных людей» по какой-то причине поднял голову и посмотрел прямо в его сторону. Их взгляды встретились сквозь щели тэнгая. На мгновение в глазах самурая мелькнуло любопытство «Кто это там лазит?»
Дзюнъэй не дышал. Он стал камнем, тенью, частью валуна. Он не видел лица самурая, видел только его взгляд. Через секунду тот пожал плечами, решив, что это показалось, или что это какой-нибудь местный чудак, и вернулся к своей миске.
Дзюнъэй отполз вглубь кустов, его сердце колотилось где-то в горле. Он избежал заставы, перешёл реку, не был замечен. Но самой большой опасностью оказалось не это. Самой большой опасностью стало то, что он увидел врага не как абстрактное «зло», а как человека. И это ранило куда глубже, чем ледяная вода Кровавой реки.
* * *
Городок у подножия замковых стен больше походил на гигантский, шумный и дурно пахнущий муравейник. Воздух гудел от ударов молотов по наковальням, визга пил по дереву и гомона сотен голосов. Повсюду сновали солдаты в красно-чёрных доспехах Такэды, торговцы с тележками, гружёными припасами, и ремесленники, лихорадочно работавшие на нужды армии. Пахло дымом, жареным маслом, лошадьми и потом. После тишины выжженных земель эта оживлённая мощь владений Такэды обрушилась на Дзюнъэя с почти физической силой. Здесь кипела жизнь, суровая и целеустремлённая.
Его тэнгай и робы, ещё не до конца просохшие после переправы, привлекали острые взгляды, но не более того. В суматохе военного лагеря слепой монах был лишь ещё одной странной, но неопасной деталью пейзажа. Он нашёл небольшой постоялый двор, больше похожий