Он ночевал в полуразрушенных часовенках, где ветер гулял по щелям, напевая свои грустные песни. Как-то раз он делил ночлег с бездомным псом, который, понюхав его, не залаял, а лег рядом, словно почувствовал родственную одинокую душу. Дзюнъэй играл на флейте. Он не был виртуозом, но годы тренировки слуха и контроля над дыханием делали его игру пронзительной. Он играл одиночество, ветер в горах и тихий шепот реки в тёмной долине.
За это ему иногда давали миску похлёбки или разрешали переночевать в сарае. Однажды добрая старушка, подавая ему варёную картошку, вздохнула:
— Ох, отец, тяжко тебе, наверное, по свету скитаться, ничего не видя.
Если бы ты знала, бабушка, как много я вижу, — подумал Дзюнъэй, молча принимая подаяние. — И как сильно я сейчас завидую твоей настоящей слепоте.
Его новая личина прирастала к нему, как вторая натура. Но под грубым холстом кэса, в глубине души, по-прежнему сидел растерянный юноша, который в ужасе ждал встречи с Тигром и втайне надеялся, что дорога до Каи никогда не закончится.
Глава 5
Идиллия мирных деревень осталась позади, словно кто-то перелистнул страницу иллюстрированного свитка с видами природы на страницу из Ада. Воздух, ещё недавно наполненный ароматом влажной земли и цветущей гречихи, стал тяжёлым и едким. Теперь в нём висела взвесь пепла и сладковато-приторный запах тления, от которого першило в горле и слезились глаза — даже сквозь узкие щели тэнгая.
Пейзаж изменился до неузнаваемости. Рисовые поля, которые должны были вот-вот заколоситься, представляли собой месиво грязи и обугленных стеблей. Деревни, мимо которых он проходил, были необитаемы. От домов остались лишь почерневшие остовы, торчащие, как обглоданные рёбра какого-то гигантского мёртвого зверя. Печные трубы, одиноко возвышающиеся над грудами пепла, казались надгробиями на братской могиле. Тишина стояла оглушительная, нарушаемая лишь треском остывающих углей да зловещим карканьем ворон, с важным видом дефилирующих среди развалин.
«Стабильность региона», — пронеслось в голове Дзюнъэя словами Оябуна. Он сгрёб в ладонь горсть земли у своих ног. Она была чёрной от гари и пахла смертью. Вот её цена.
Его путь лежал через очередные развалины, когда его слух, обострённый годами тренировок, уловил слабый звук — не вороньё, а приглушённый плач. Он замер, превратившись в слух. Звук доносился из-под груды обломков, что когда-то было сараем. Осторожно, двигаясь с призрачной тишиной, несмотря на неуклюжие сандалии комусо, он подобрался поближе.
В импровизированной норе, под нависающей кровлей, которая чудом устояла, ютились трое. Старик, кожа которого напоминала высохшую, потрескавшуюся глину. Женщина, её лицо было застывшей маской усталого ужаса. И мальчик лет десяти, который судорожно обнимал колени, а его глаза были неестественно блестящими и огромными на исхудавшем лице. Рядом, завёрнутый в грязную тряпицу, копошился и хрипел грудной ребёнок.
Дзюнъэй сделал шаг, и под его ногой хрустнула щепка. Трое мгновенно вжались вглубь своего укрытия, как испуганные зверьки. В глазах старика вспыхнул животный, немой страх.
— Кто там? — проскрипел он, пытаясь выставить вперёд дрожащие, костлявые руки. — У нас ничего нет! Уходи!
Дзюнъэй медленно поднял руки, показывая, что они пусты. Он сделал несколько плавных, успокаивающих шагов и издал низкий, горловой звук — тот, что издают комусо, имитируя безмолвную молитву. Вид «слепого монаха» немного разрядил обстановку. Женщина тихо ахнула, а старик выдохнул, но напряжение не спало.
И тогда Дзюнъэй уловил запах. Тот самый, сладковатый и зловещий запах детской лихорадки, исходящий от грудного ребёнка. Без мысли, чистым импульсом, он опустился на корточки на почтительном расстоянии и жестом показал на ребёнка, а затем на свою грудь — мол, могу помочь.
Старик смерил его взглядом, полным вековой усталости и недоверия.
— Тебе-то что? Иди своей дорогой, святой человек. Тут не на что смотреть.
Но Дзюнъэй не уходил. Он достал из своего котомка тот самый свёрток с зелёной лентой — «для них». Развязал его, явив взгляду аккуратно разложенные пучки трав, маленькие глиняные баночки с мазями. Он снова ткнул пальцем в сторону младенца.
Женщина посмотрела на старика с немой мольбой. Тот сжал губы, но кивнул. Дзюнъэй подполз ближе. Его руки, привыкшие к точным, смертоносным движениям, теперь двигались с невероятной нежностью. Он коснулся лба младенца — он пылал. Он быстро приготовил слабый настой из трав, снижающих жар, смочил в нём тряпицу и дал женщине, показывая, как прикладывать ко лбу. Потом растёр немного ароматной мази О-Судзу, пахнущей мятой и чем-то горьким, и дал ей понюхать ребёнку, чтобы облегчить хриплое дыхание.
Он работал молча, эффективно, абсолютно поглощённый задачей. И пока он работал, старик, видя его «слепоту» и безобидность, разговорился. Словно обращался к пустоте, которая не осудит и не предаст.
— Спасибо тебе, отец… — он бормотал, глядя пустым взглядом на обугленные руины. — Два кабана… Два чёртовых кабана сцепились тут. Один — Буфуу… другой — тот, из Каи… Тигром себя зовёт. А мы у них под ногами. Рисовое поле их славы. Кому нужна их слава, а? Кому? Мне бы внука вырастить… — Его голос сорвался, и он с ненавистью плюнул в сторону чёрного пепла. — И чтоб они оба подавились своей славой! Чтоб им пусто было!
Каждое слово било по Дзюнъэю, как молоток. Он видел последствия. Видел их здесь, в лихорадочном бреду ребёнка, в глазах, выжженных страхом женщины, в горькой, бессильной ненависти старика. Это не была абстрактная «угроза стабильности». Это была конкретная, воняющая пеплом и смертью реальность. И он шёл «устранять угрозу» для одного из этих «кабанов». Убийство Такэды не остановит войну. Оно её разожжёт с новой силой. Месть, подозрения, борьба за власть… это добьёт таких, как эта семья.
Ребёнок на его руках немного успокоился, дыхание стало ровнее. Женщина со слезами на глазах прошептала: «Спасибо… спасибо…». А Дзюнъэй сидел на корточках среди развалин, с руками, пахнущими лечебными травами, и чувствовал в своей котомке холодный, невесомый свёрток с красной лентой. Тяжесть его была невыносимой. Он впервые физически ощущал её вес, будто он нёс на спине не свой скарб, а целую гору трупов, которые ему предстояло сложить.
* * *
Следы войны постепенно сменились признаками приближения к линии фронта. Дорога стала более утоптанной, колеи от телег — глубже, а в