– Что ты хочешь? – Спросил я.
– Н-не знаю, – она вернулась к Оле.
Давид подошел ко мне:
– Если у тебя есть желание убить меня – можешь это сделать. Но только сделай это с любовью или безразличием, чтобы не совершить грех. Учись безгреховному убийству. Можешь убить любого из нас. Только ты должен сделать это без греховной эмоции – без ненависти, без страха. Быть чистым и полным любви, – улыбнувшись, он ударил меня по лицу, после чего сунул в мою руку нож. Я неуверенно встал на ноги. Наставив на Давида острие, медленно пошел вперед, лихорадочно соображая, что делать. Дежа вю… Повторялась почти та же сцена, когда мы с Виталиком устроили бунт. Я снова угрожал Давиду оружием, но теперь вместо ружья у меня был нож. Я повернулся к Виталику, чтобы перерезать удавку на его ноге, но тут же получил удар ногой в грудь от Давида:
– Работаем сейчас в этом пространстве, – он сделал рукой жест на себя, – его не трогай.
Я снова пошел на него. «Он не оставил выбора. Я должен», – фраза превратилась в вектор, сверлящий изнутри черепную коробку. Подойдя к нему, я замахнулся для удара, но так и застыл с ножом в воздухе.
– Правильно. Анализируй свое состояние – в какой ты эмоции. Будь в осознанности, – ободряюще проговорил Давид.
– Отстань! – Я досадливо махнул ножом. Он отошел на пару шагов:
– Опять теряешь контроль?
«Разве можно убить, будучи безразличным?»
«Разве можно быть безразличным, когда убиваешь?»
Оля молча наблюдала за нами, держа ружье наперевес. Вот, наверное, кто был сейчас безразличен. Сидевшая на земле Айгуль вдруг вскочила на ноги и бросилась к нам:
– Хватит! Пожалуйста! Я больше не могу…
Встав между нами, она развела руки в стороны:
– Пожалуйста, прекратите… Давидуська! – Обернулась к нему, – пожалуйста… Я знаю, у меня ничего не получается и я все портачу, но я больше не могу… У меня неуправляемый процесс пошел… – Айгуль взяла его за руки. – Я плохая ученица. Прости… Но сам ты тоже сука! Не видишь мое состояние, что ли? Какого хера так быстро менять практики и так все раскачивать? Гандон ты, а не гуру.
– Это действительно только твое состояние, – Давид положил руку на ее голову так, что пальцы легли на волосы, а ладонь – на лоб. Айгуль обмякла, расслабилась.
«У меня есть выбор».
Я развернулся и пошел к Виталику освободить его ноги. Давид еле заметным движением сделал знак Оле. Она подняла ружье и выстрелила. Сидевший на земле Виталик резко отклонился назад и повалился на землю. На его груди выступило красное пятно.
– Бля, вы че… – Выдохнул я и подбежал к Виталику.
Давид несильно ударил Айгуль ладонью в лоб, после чего усадил на землю:
– Наша практика меняет свое течение. Непредсказуемость усиливает практику для тех, кто находится в осознанности, поэтому будьте осознанными, чтобы добиться максимального результата. Сейчас мы будем наблюдать за великим переходом.
– Больно, блядь… – тихо, с хрипом, проговорил Виталик. Зрачки его были расширены от ужаса, – з-закрой дырку, чтобы кровь не выходила, – он посмотрел на меня и прижал правую руку к груди, – закрой скорее… Какой-нибудь т-тряпкой…
Я снял с себя майку, скомкал ее и прижал к Виталиковой груди.
– Что-то не то… Так не может быть… – Ему становилось труднее говорить. – П-подожди… – Он посмотрел на меня и схватил мою руку. – П-подожди немного…
– Смотрите на смерть физического тела. На кровь, на то, как оно дрожит и начинает агонизировать; на все его физические проявления. Одновременно с этим внутренним взором наблюдайте за всеми своими ощущениями, чувствами и мыслями… – Продолжал говорить Давид.
– Какая, к черту, практика!? – Я обернулся к нему, – помоги!
– Бесполезно, – спокойно ответил он.
– Ах ты сука! – Я бросился на него, оставив нож около Виталика.
Давид поднялся на ноги. Отходя к обрыву, за которым шумела река, он ловкими приемами легко отбивал все мои удары – несмотря на то, что я когда-то занимался боксом. Я быстро понял, что он сильнее меня, и к тому же владеет восточными единоборствами.
– Верни осознанность. Бей с любовью или с безразличием, – отбивая мои удары, проговорил Давид, – уходи от греховной эмоции.
Он превращал нашу драку в тренировку – в очередную незапланированную «практику». Тем временем мы вплотную приблизились к обрыву.
– Пока тебе мало здесь, тебе будет мало и в другом мире, – отбив очередной удар, усмехнулся он.
Послышался отдаленный гул вертолета. Давид неожиданно оступился, неловко развернулся в воздухе и упал с обрыва в воду. Я ожидал, что через несколько секунд его голова покажется над водой, но она не показывалась. Он не вынырнул и через минуту, и через две, и через три…
Гул усиливался. Обернувшись, я увидел летящий к нашему лагерю милицейский вертолет. Окровавленное тело Виталика. Олю, которая обнимала и успокаивала прижавшуюся к ней Айгуль.
Глава 24
Я вернулся в Москву. Мне казалось, что вокруг меня – по улицам, в переходах в метро – ходят какие-то тени или ничего не понимающие психи и дауны. Идущий передо мной мужчина уронил книгу. Подняв ее с пола, я тронул его за плечо:
– Вы уронили… – Мельком глянул на название: «Русский прорыв» – крупными черными буквами на красном фоне. Мужчина повернул ко мне краснощекое лицо и дыхнул перегаром:
– Спасибо. Это русский прорыв. Русский прорыв, понял?! Взяв книгу, он начал тыкать мне ею в грудь:
– Русский прорыв, бля! Смотри!
Молча отстранив его рукой, я быстро пошел вперед.
– Так ты не русский, бля!.. – Донеслось мне вслед.
«Я вообще не знаю, кто я, бля…» – Мелькнуло у меня в голове в ответ.
Потом я ехал в метро с закрытыми глазами – было тяжело видеть людей (тем более в таком количестве), встречаться с ними взглядами. Перед глазами вставала давнишняя сцена в метро с Виталиком и его слова «посмотри на них всех… Ленивые, трусливые, загнанные жизнью в угол, к своей банке пива или водки, заранее сдавшиеся перед любыми обстоятельствами существования. Загнанные в стойло вагона, словно бараны на скотобойню… Уставшие от всего, от всех и – главное – от себя. Не живущие, а продлевающие свое бессмысленное существование…» И так далее – в том же духе. Я уже не мог вспомнить слова, которые он говорил тогда, и теперь придумывал свои. В то же время я чувствовал, что меня ранят взгляды этих людей; ранит взгляд любого человека, случайно брошенный на меня. И я закрывал глаза, опускал голову – лишь бы доехать до дома, лишь бы погрузиться в ванну с горячей водой, в темноте.
Я не мог себе представить, что вернусь к работе, буду общаться с людьми. Не мог представить, чем вообще буду дальше заниматься. При мыслях об этом мозги начинали медленно таять и стекать куда-то вниз – все ниже, и ниже, и ниже – туда, где виделось только некое жидкое и вязкое месиво.
Но вдруг яркое осознание моего внутреннего состояния и всей ситуации предстало перед моим внутренним взором (я все еще ехал в вагоне метро с закрытыми глазами). Хочу работать в морге. Я хочу работать в морге, с мертвыми людьми. Хочу работать в морге!
– Хочу работать в морге! – Громко сказал я, приоткрыв глаза. Стоявшие рядом со мной пассажиры настороженно отодвинулись. «Ленивые и трусливые». Каждый из них боится?
«Я хочу работать в морге», – повторил еще раз про себя. Где, интересно, находится морг? Дайте адрес ближайшего морга! Мне хотелось кинуться с такой просьбой, или даже требованием, к каждому пассажиру в вагоне. Живо представив себе такую картину, я громко рассмеялся… Тем самым еще более освободив окружавшее меня пространство от людей.
Нужно было навестить маму Виталика, выразить ей соболезнования, рассказать подробности. Но… Ведь я был частично виноват в его смерти… Во всей цепи событий, из всех моих поступков и решений наверняка было несколько роковых для него. Поступи я в какой-нибудь момент иначе, сделай, или, наоборот, не сделай что-то, все могло произойти не так, все молекулы мира могли сложиться вместе