– Спасибо, – поблагодарил я, оглядывая пострадавшие штаны.
– Ничего, на солнце быстро высохнет. – Она пошла вперед.
– Да? Не может быть… – Пробурчал я.
– Скажи спасибо – не под дождем идем.
– Спасибо. Может, наручники с нас снимете?
– Не знаю, – равнодушно пожала плечами, словно я спрашивал, какого цвета кепку мне надеть, – спроси у Давида.
У Давида спрашивать я не стал.
Вскоре мы миновали глиняные участки и вышли на обычные степные земли. Перед нами раскинулась поляна с низким чахлым кустарником, на котором цвели неожиданно яркие и нежные сиреневые цветы.
– Красота какая! – Расплылся в улыбке Давид. – На фиг нам вообще какие-то книги, когда вокруг такое чудесное место для практики. Может, плюнем на все и углубим практику? – Он вдруг повернулся ко мне и подмигнул.
– К-как? – Испуганно каркнул Сергей, – а Ев-вангелие…
– Глупый ты, Серега… – Усмехнулся Давид, – Хочешь, чтобы быстрее настало прошлое – вместо того, чтобы наслаждаться настоящим.
– Я п-понимаю, но… – Неуверенно начал Сергей.
– Расслабься, Серега. Я же пошутил, – Давид обхватил его рукой за шею.
– Н-ну… – Усмехнулся Сергей.
– Я же тебя почти как родного сына люблю, – продолжая обнимать его за шею, Давид посмотрел ему в глаза.
– Т-ты опять шутишь.
– Конечно, – легко согласился Давид, отпуская Сергея, – а, может, и нет. Главное, что никто и никогда не сможет это проверить. Даже я сам… Ладно, пошли дальше…
Быстро темнело. До реки мы так и не дошли, хотя горы высились уже совсем близко. Заночевали снова в степи.
– Я мог бы снять с вас наручники, – Давид подошел к нам с Виталиком, – но это может разрушить ваше осознание настоящей ситуации и привести кого-то из вас к греху.
Ставить палатку со связанными руками было не столько сложно, сколько забавно. Мы с Виталиком корячились то так, то эдак, пытаясь скоординировать наши движения, но получалось только какое-то клоунское шоу – так, что мы оба начали нервно посмеиваться. В конце концов нам помогла Оля.
– Убежим ночью? – Тихо спросил я Виталика после того, как Оля отошла.
– Нас сторожить, наверное, будут. Да и куда мы убежим? Пока шли – ни одной деревни. Двое суток по степи без жратвы…
– Военная часть была. Туда сможем за несколько часов дойти…
– И потеряться можем, пока в темноте будем идти… Сутки без жратвы еще ладно, а без воды? К тому же ночью волки в степи…
– Боишься, короче…
– Боюсь.
– Хорошо, – я досадливо пожал плечами, – пошли тогда пить чай…
Айгуль и Оля сторонились нас с Виталиком. Я надеялся каким-то образом остаться с Айгуль наедине и поговорить, но это не удавалось. Скорее всего, она сама избегала такой возможности – помогала Оле с костром и чаем, что смотрелось непривычно, разговаривала о чем-то с Малдыбаем, находила еще какие-то занятия.
После того, как Оля разлили чай, Давид заговорил:
– Наиболее условно понятие смерти, как ни странно, у африканских народов. В некоторых племенах человека могут считать умершим еще при жизни. Например, если житель деревни уходит куда-то далеко, и через три дня не возвращается, его сородичи признают его мертвым, устраивают пышные похороны и поминки, оплакивают, вспоминают, какой это был чудесный человек, и так далее – как это обычно бывает. Если он через неделю возвращается, то удивленные и обрадованные селяне снова закатывают пир – по случаю его счастливого воскрешения из мертвых. Ну а если он так и не возвращается – ничего не поделаешь: мертв, так мертв. Больше о нем не горюют и не вспоминают. В этой традиции наиболее любопытен срок – именно три дня. Вернулся через три дня – и все празднуют твое воскрешение. Напрашиваются ассоциации… – Улыбнулся он. – Также красива метафора смерти, как путешествия, выраженная таким реалистичным способом. Уйти куда-то – значит умереть. Умереть – значит уйти.
– Почему ты все время говоришь о смерти? – Спросил я.
– Фиг его знает… – Ответил Давид после паузы. – Наверное потому, что другие о ней не говорят… С другой стороны, в мире нет явления, которое меняло бы жизнь человека сильнее, чем смерть.
Наручники натерли руки. Спать в них было тоже неудобно – ни на спине, ни на животе. Наконец я нашел более-менее приемлемое положение – на боку, с вытянутыми вперед руками, обнимающими подложенную под голову куртку. Виталик ворочался рядом, но потом неожиданно быстро заснул. Найдя удобное положение, я успокоился, тело расслабилось и обмякло. Вдруг почувствовал приятное жжение в области правого виска, по коже головы пошли мурашки. «Просто отлежал или началось действие каких-то практик?» – Задался я вопросом, но тут же про себя добавил, – «наверное, я постепенно начинаю сходить с ума, прислушиваясь к каждому покалыванию и движению в своем теле».
Жжение постепенно переросло в мягкую пульсацию, но больше ничего не происходило. Начали слипаться глаза, но какая-то возбужденность в теле не позволяла заснуть. Разуму и глазам хотелось спать, телу же – встать, куда-нибудь бежать, что-то делать.
Перед глазами вдруг возник яркий образ Сони, беззаботно шагающей по аллее парка, обнимающей дерево и блаженно улыбающейся. Потом она неожиданно представилась в окне своей квартиры – задумчиво сидящая за письменным столом. Эта картинка резко сменилась образом Айгули – ярким, быстрым, контрастным. Она находилась в постоянном движении, в действии, но что она делала, я не мог понять.
Зачем мне этот небольшой романчик с ней в затерянных степях Казахстана? Приятное романтическое переживание – пощекотать нервы? Легкий флирт и секс, но не легкая любовь. Любви, наверное, во мне вообще больше нет – она только пережиток юности; явление исключительно возрастное. Взрослея, мы разучиваемся любить – так же, как разучиваемся играть в песке, увлекаться моделями самолетиков, собирать наклейки, играть «в пробки», «в фантики» и другие детские игры. Хотя в какой-то момент мне показалось, что с Соней все по-настоящему. Ее присутствие рядом вызывало холодок в груди, учащенное биение сердца. Могло непредсказуемо пересохнуть горло, перехватить дыхание. Она была единственной из девушек, которых я встречал в последнее время, в чьем присутствии я терялся, перед кем у меня возникал необъяснимый страх (приятный и неприятный одновременно).
«Может быть, Соня каким-то образом – хваленой женской интуицией – почувствовала все, что связано с Айгуль? Может, ее сообщение – некая коварная женская месть, приступ ревности?» Такие бредовые мысли полезли мне в голову.
Снаружи послышался шорох. Кто-то приподнял полог палатки и сел у входа. Испугавшись, я спросил тихо, но настойчиво:
– Кто здесь?
– Привет, – Айгулин голос.
– Ты принесла ключи от наручников и план побега? – С облегчением и издевкой спросил я.
– Ничего не принесла. Я сейчас не в дающем состоянии. Впрочем, и не в принимающем тоже…
– Зачем пришла?
– М-м, якобы спросить, не нужно ли вам чего… А на самом деле – хер знает.
– Зачем Давид тянет нас с собой? Почему просто не отпустит на все четыре стороны? Мы все равно не собираемся никому ничего рассказывать. Тем более, что ничего не знаем.
– Он никогда ничего не делает для себя, – задумчиво проговорила Айгуль, – скорее всего он делает это для вас же самих.
– Я его ни о чем не просил.
– Откуда ты знаешь?
– Я пока еще знаю, что хочу, что говорю, что делаю сам, и о чем кого-то прошу.
– Твои глаза могут говорить о другом.
– Сейчас я на самом деле хочу только одного – вернуться в Москву.
– Мне нечего тебе сказать… Если хочешь – вернешься. Как говорит Давид, парадоксальный закон нашего мира в том, что все наши желания исполняются – не в этой жизни, так в следующей. И пока не исполнятся – хер ты достигнешь нирваны и освобождения от перерождений…
– Оптимистичные новости. Спасибо. Если ты больше ничем не можешь помочь – спокойной ночи. Я хочу спать.
– Спокойной ночи.
Айгуль не уходила и продолжала сидеть на земле у входа