– Вот, значит, какая теперь идея… Кто тебя таким словам научил, дурочка? Отец? Или ты принесла их оттуда?
– Отец тоже там был, – выдавила Шона. Такун едва расслышала ее слова. – У него своя голова на плечах.
– Нет у него никакой головы! – рассердился Тэмулгэн, встал из-за стола, хотел уйти из дома.
Но Шона вскочила, упала на колени, обхватила ноги Тэмулгэна и зарыдала так, будто веками эти слезы копила:
– Ты был там, был с нами, ты один вернулся целым, расскажи, расскажи мне, что с нами сделали, я не помню ничего, меня будто разбили на несколько частей, а собрали неправильно и несколько кусочков не хватает! Помоги мне, дядя Тэмулгэн, сил моих нет, я себя порешу, пусть Щука меня заберет!
Такун бросилась ее поднимать, успокаивать, усадила снова за стол, отодвинув ненужную кашу, все шептала ласковое, вспоминая Тхоку, представляя себя ею. Глянула на мужа. Тот хмурился и будто не решался сказать что-то. Шона схватила стакан, залпом выпила булсу, зубы стучали о стекло, руки дрожали.
– Но что-то же ты помнишь? – спросил Тэмулгэн. – Хоть что-то?
– Помню, – Шона повернула к нему голову. – Помню, что ненавидеть должна вашу дочь сильнее Нави.
Такун ахнула, а Шона, даже не взглянув на нее, продолжала:
– Что всем должна эту ненависть передать. И чужаков приветить.
Она снова опустила голову на стол.
– Только про войну с Лосями я не помню ничего. А вдруг они снова надумают? Как же идти на Лосей? Там ведь Аюр…
И такая тоска была в ее голосе, что Такун чуть не расплакалась.
Ни она, ни Тэмулгэн не успели ничего ответить: кто-то взбежал на крыльцо, раздался короткий смех в сенях, веселый стук в дверь, и она без спроса распахнулась, на пороге стояли счастливые, разрумяненные Эркен и Мон, руки их были полны подарками, а в глазах у обоих светилась такая радость, что Такун невольно подумала: а не соврала ли Джалар насчет своей чуды?
– Я пойду, – вскочила Шона.
Но Тэмулгэн удержал ее, усадил за стол снова, а новым гостям сказал:
– Щуке плавать, миру быть, заходите, гости дорогие, отведайте нашей каши, булсы, лепешек, будет вам добро и радость в новом круге.
Таким голосом сказал, что гости враз притихли, оробели. Тихо сели за стол. Шона на них не смотрела. Такун засуетилась, раздала всем ложки, положила каши. Пока все ели-пили, собрала из того, что было, узелки с подарками. Она настолько не верила, что хоть кто-то к ним придет, что даже не подготовилась. Хорошо, что у Тхоки осталось много нетронутых вещей: ленты, наволочки с вышивкой, бусины.
Сразу после молчаливой, совсем не праздничной трапезы гости засобирались по домам. Шона на прощание сжала Тэмулгэну руку:
– Поговорите с отцом, вы там тоже были, вас он послушает, он всегда вас слушал, нельзя идти войной на Лосей, нельзя!
Заплакала, убежала, чуть не сбив с ног Эркена.
– Никого он теперь не послушает, – вздохнул Тэмулгэн.
– Все теперь не как всегда, – эхом откликнулся Эркен и посмотрел на Мон.
Тревожные сны
Джалар открыла глаза. Нехотя светало. Щука медленно, со скрипом брела по кругу, будто двигалась в обратную сторону, в глубь времен, а не вперед. Джалар согрела дыханием ладони. Зачерпнула пригоршню снега, умылась. Пить было нельзя: попьешь – и сразу захочется есть, а так можно продержаться несколько часов, обманывая тело. Снова легла, закутавшись в шкуру Вийху. Вспомнила свой сон, такой яркий и подробный, будто все это происходило на самом деле.
Высокий мужчина в серых одеждах шел через холмистую пустошь, заросшую серой травой. Мужчина был не стар, но глаза его хранили многовековое горе и особенное, тайное, знание. А за его спиной вставали тени: сгорбленный старик, и еще один, и еще… Все они были в серых одинаковых одеждах, все хранили то же знание, что и молодой. «Хранитель», – пришло во сне слово, и, проснувшись, Джалар поняла, что оно верно. Во сне молодой хранитель вышел на берег огромного озера, такого бесконечного, будто все озера Края соединили в одно, и помог выйти из лодки девочке с очень длинными и очень черными волосами. Глаза у девочки были похожи на кусочки льда – такие же светлые, почти прозрачные. Вдруг к Джалар подошел другой человек, старый-старый, как самое древнее дерево в лесу. Старик глянул Джалар прямо в глаза, приложил палец к губам и показал на молодого хранителя и девочку, будто приказывая слушать их разговор. И сейчас Джалар, сосредоточившись, вспомнила, вытянула тонкую ниточку слов, которые молодой хранитель сказал светлоглазой девочке:
«Один хранитель холмов сменяет другого, как молодые деревья в лесу сменяют старые. Я пришел на смену старому хранителю, который очень, очень устал и хочет покоя. Он пока здесь, учит меня всему. Учит выживать в холмах, слышать их и понимать. Мне больно от мысли, что этот человек скоро уйдет. Больно не только потому, что я останусь тут один, но еще и потому, что нас многое связывает… Но у него, как и у меня, нет выбора. Холмы сами выбирают себе Хранителя. Ты не увидишь его: он не захотел тебе показаться, не захотел разговаривать, ушел в глубь холмов, хотя силы его на исходе. Наверное, хочет посмотреть, как я справлюсь. Хочет, чтобы я понял, что значит одному отвечать за землю, которую хранишь, – молодой Хранитель усмехнулся так грустно, что у Джалар сжалось сердце. – Ведь однажды каждый из нас остается со своей жизнью один на один».
Девочка ничего не отвечала, молча слушала. А вот старик, что подошел к Джалар, ответил, но тихо, и услышала его только она: «Раньше он был умнее. Или только казался таким. Но когда это было! В другой жизни, в другом мире… Дурак! Думает скрыть от меня, что появляются новые пряхи, думает, что так я протяну подольше и ему не придется жить тут в одиночестве… Ну не дурак ли? Самый настоящий дурак!»
Джалар открыла книгу, которую пытался сжечь отец, достала карандаш. Она записывала сначала только сказания Края, но в последнее время ей стали сниться такие яркие и тревожные сны, будто в них она жила вторую жизнь, будто это и не сны вовсе, а разговор, урок, который обязательно нужно запомнить.
Джалар, согревая дыханием окоченевшие пальцы, записала этот сон, а потом вчерашний – и тоже странный. Ей снилась женщина огромного роста, одетая в коричнево-зеленое платье. Она шла по лесу, где росли гигантские деревья,