– Я сделала себе бубен, бабушка, – сказала Джалар. Голос не сразу послушался ее, был тихим и хриплым, ведь она так давно ни с кем не говорила. – Я взяла твой обод, я взяла кожу оленихи, которая помогала мне, я взяла ее кровь, чтобы нарисовать узоры. Я натравила на детей Рыси реку, потому что не знала, как по-другому их остановить… Я прячусь уже столько дней! А Сату ждет малыша…
От угасшего костра было тепло. Джалар повернулась к нему и увидела, что остались только угли. И на этих углях, целая и невредимая, лежит толстая книга в темно-синей обложке.
Джалар протянула руку и взяла ее – теплую, но не горячую и будто новую, только что привезенную из города. Она не понимала, зачем отец захотел сжечь эту книгу, но решила забрать с собой. Книга – это книга, книги не должны гореть в огне, какими бы ни были. Бесконечными, тягучими днями, когда надо прятаться, бывает и скучно, и тоскливо, а теперь можно почитать. Книга толстая – ее хватит надолго. Джалар открыла ее и поняла, что все страницы пусты. Она горько усмехнулась – даже тут не повезло. И стало вдруг не по себе: жечь чистую бумагу, которую можно использовать, чтобы писать братьям, или списки покупок в город, или цены на шкуры… Да мало ли для чего может пригодиться бумага! Что же случилось с отцом, что он пришел в лес в такую рань, еще по темноте, и около могильного камня Тхоки хотел сжечь кипу чистой бумаги? И самое главное – почему она не сгорела, осталась невредимой, будто только что из магазина? Джалар покачала головой, еще раз погладила камень и побрела к своему дереву, прижимая книгу к груди.
Она подумала, что бабушка всегда поступала так, чтобы природе и сородичам было хорошо: крутила колесо своей самопрялки, будто годовой круг, и времена сменяли друг друга. Джалар не должна держать Явь, не должна бояться зимы. «Теперь у меня есть бумага и есть карандаш. А еще – много-много времени, которое некуда деть», – подумала Джалар.
В эту ночь выпал первый снег и шел не останавливаясь долгие дни и ночи. Ветка-крыша потяжелела, прогнулась. Джалар слепила из снега шары и построила из них стену, закрыв площадку от ветра. Она согрела дыханием руки, открыла книгу (или правильнее было бы назвать книгу тетрадью, раз все страницы были пусты?), достала карандаш с буквой «Э». Мама Мон всегда хвалила Джалар за школьные сочинения. Она решила записать в книгу-тетрадь все, какие помнила, сказания, которые пел Эркен: и про то, как Лось вынес из глубоких вод луну, и как Явь и Навь вместе строили деревню в небесной тайге, а потом поссорились, и как Рысь спустилась на землю, чтобы родить здесь, в теплых лесах, своих детей, и как Утка, пролетая над озерным и речным их Краем, снесла много яиц, они упали с неба и стали островами, и разные другие. Их набралось немало, хотя еще больше ускользнуло, и Джалар знала, что эти сказания надо петь по памяти, никуда не записывая, но она стала бояться, что чужаки заберутся не только в их дома, но и в их головы, назовут все своими именами и заставят забыть то, что забывать нельзя.
Древесный дом заносило снегом.
Йолрун
Время Лося закончилось большими снегопадами. Снег шел, шел, шел, заметая деревню, леса, озера. Одна Олонга, как всегда, не сдавалась, упрямо и беспечно несла свои прозрачные воды, будто не вставала по слову Джалар, будто не унесла в озеро чужаков, ружья и ящик патронов. Такун молилась Олонге все чаще, поила ее отборными сливками, угощала самой сладкой моченой брусникой и даже медом – ей хотелось верить, что ее Джалар такая же непобедимая, как эта река.
Печален был Йолрун в доме Тэмулгэна. Раньше бы к ним обязательно пришли соседи и родственники. Принесли бы угощение, которое делают только на этот праздник: колобки из молотой черемухи, сухого творога и топленого масла; мясные пироги; брусничный квас. Пели бы песни: Лосю, что несет на рогах луну, Утке, что сбрасывает на землю перья-деревья, Щуке, что грызет острыми зубами зиму, Рыси, что спит в теплом логове, сторожит весну…
Такун и Тэмулгэн смирились со своей участью то ли пленников, то ли изгоев, привыкли. Но в праздники было тяжело, одиночество накрывало с головой. «Неужели даже Эркен не заглянет?» – тоскливо думала Такун, глядя, как муж чистит и смазывает и без того идеальное ружье. Она развела в печи новый огонь, покормила его колобком из теста и барсучьего жира, сварила кашу с орешками. Она постелила на стол новую скатерть – нашла ее в сундуке Тхоки, вышитую, нарядную, и теперь будто бы Тхока тоже была с ними. Достала коробку, в которой хранила письма своих мальчиков, стала перебирать фотографии внуков, давясь тоской, как черствым хлебом.
В дверь постучали. Тэмулгэн поднял от ружья тяжелый взгляд, Такун вскочила. Она знала, знала, что Эркен придет! Он хороший мальчик, добрый и любит Джалар. Такун открыла дверь. В темных сенцах стояла Шона. Она была бледна и кусала губу, куталась в нарядную шубу, вздрагивала, хотя настоящие морозы еще не спустились с гор. Такун попятилась, пропуская дочкину подружку. Тэмулгэн в углу недобро кашлянул. Но Такун не могла оставить замерзшую девочку на пороге, все-таки праздник. Она захлопотала вокруг нее, сняла шубу, посадила к столу. Налила булсы, положила каши. Шона к еде не притронулась, молчала. Никаких подарков, как было положено, тоже не принесла. Такун села напротив, попыталась заглянуть гостье в глаза.
– С новым кругом тебя, – сказала ласково. – Щуке плавать, миру быть.
Шона вздрогнула от этих слов.
– Почему Щуке? – спросила еле слышно.
Такун растерялась. Сказала, будто оправдываясь:
– Так время Щуки наступает. Всегда же так на Йолрун говорят, Шона, – а сама подумала: не заболела ли девочка? После возвращения она сама не своя.
– Отец говорит: надо упразднить все Дома, сделать Край единым. Так мы будем сильнее. У нас все славят Рысь сегодня. Она самая главная, она была с начала времен, она – любимица Яви, зачем нам какая-то Щука?
Шона