Вот и сейчас поднялся Тэмулгэн далеко вверх по течению Олонги. Всмотрелся в след. Косуля или кабан? Присел, снял варежку, потрогал покрывшиеся ледяной коркой ямки и бугорки. Все-таки косуля. Нет, ее он не тронет. Ни оленей, ни косуль бить не будет, они дочерины хранители, может быть, единственные, кто на самом деле ей помогает. Теперь, без Тхоки. Тэмулгэн поднялся. Он специально ушел сегодня из дома на весь день. Не мог смотреть, как жена разбирает мамины вещи, раскладывает на стопки. Сегодня она откроет самое сокровенное – Тхокин сундук. Никто, кроме Тхоки, в него не заглядывал, будто заговор на нем какой. Один раз он только в каком-то беспамятстве перетряхнул его, до сих пор стыдно.
Тэмулгэн оглядел лес. Приметил сосенку, не очень высокую, пушистую. Подошел к ней, достал из заплечного мешка узелок, пристроил на ветках почти у макушки. Сегодня там вяленое мясо, надо поднять повыше от лисиц и волков да надеяться, что Джалар успеет найти его раньше птиц.
Вдруг ему невыносимо захотелось плакать. Да не просто выдавить слезу, а завыть, заголосить, как голосила Такун, когда умерла Тхока. Что они с ними сделали?! Пришли, разворотили все, что он любил, раскидали семью, уничтожили мир, в котором они так спокойно, так дружно и счастливо жили… Что он, Тэмулгэн, им сделал? За что с ним так? Разве он неправильно жил, не чтил Явь, не благодарил предков, разве желал кому-то зла? Почему их ложь оказалась сильнее его правды?
Тэмулгэн прошептал короткую молитву Рыси, еще раз глянул на узелок, спрятанный в сосновых ветках, и повернул к дому.
Вийху
Однажды ранним утром Джалар возвращалась к своему дереву, неся в берестяном кульке схваченную первым морозцем бруснику, и снова встретила молодую олениху. Та понуро шла по тропе и даже не посмотрела на Джалар. «Наверное, я уже совсем не пахну человеком», – подумала Джалар и приблизилась к оленихе. Та подняла голову, мотнула ею, будто поздоровалась. Джалар увидела, что с сосков капает молоко, и ощутила такой голод, что, казалось, еще немного – и вцепится в это переполненное вымя. «Не пугай ее. Она потеряла малыша, она тоскует, она одна, как и ты», – сказала себе Джалар и медленно двинулась к оленихе. Протянула руку, погладила. Та равнодушно смотрела в сторону. Джалар медленно опустилась на колени, провела рукой по вымени, чуть надавила. Тугая струя молока брызнула на землю, олениха тяжело вздохнула. Джалар замерла, боясь, что олениха убежит, но та не двигалась. Тогда она высыпала ягоды из кулька, аккуратно зажала его между колен и начала доить. Она боялась, что олениха взбрыкнет или что опрокинется переполненный кулек, но все обошлось. Джалар зажмурилась и сделала глоток.
Молоко было густым, жирным, непривычным на вкус, слишком резким. Джалар с усилием проглотила. «Я должна выжить. В деревню ходить опасно, а на одних грибах и орехах долго не протянешь», – сказала она себе и сделала еще один глоток. Потом погладила олениху. Та в ответ фыркнула и пошла своей дорогой.
В тот день Джалар ободрала кору с березы, смастерила туесок. Если разбавить оленье молоко водой, добавить ягод и орехов, будет даже вкусно. Почему-то она знала, что олениха придет к ней снова, и даже не удивилась, когда в сумерках увидела ее. Джалар схватила туесок, спустилась с дерева и приблизилась.
– Вийху, – прошептала она. – Я буду тебя так звать. Ты моя кормилица, моя спасительница, Вийху.
Олениха снова вздохнула, стоило Джалар начать доить.
* * *
Становилось все холоднее, и Джалар поняла, что здесь, наверху, ей не выжить, надо спускаться, искать логово или рыть нору. И тут ее снова спасла Вийху. Как-то раз, подоив ее, Джалар двинулась следом, и олениха привела ее в свой дом – крохотная, в четыре взрослых шага, полянка была со всех сторон окружена такими плотными зарослями, что казалась шалашом. Джалар осмотрелась, подумала и перенесла сюда свои вещи: рюкзак, одеяло, обод Тхокиного бубна. Запасы оставила на дереве – лучше уж залезть лишний раз, чем птицы и мелкие зверьки слопают все грибы, ягоды и шишки.
Днем они спали с Вийху в обнимку, а ночью каждая уходила по своим делам: олениха – выискивать последние травинки, Джалар – наблюдать за деревней. Она понимала, что с первым снегом все олени уйдут дальше, в долину, и всерьез думала, не пойти ли с ними. Она будто сама стала оленихой, и ей снились оленьи сны.
* * *
Как-то вечером Джалар углубилась в лес в поисках еды и вышла на знакомую тропу. Здесь она когда-то раскидывала сено для оленей после смерти Аныка. Отец испугался тогда, решил, что это она накликала на парня беду за то, что он убил олених. Джалар подумала сейчас, что оленихи были молодые, а так как стояла зима, то наверняка – беременные. И разве Анык не знал, что зимой не бьют олених? Джалар сама не понимала, была ли причиной смерти Аныка, желала ли ее? Нет, не желала. Она просто не хотела больше его видеть. Никогда.
«Кто я такая, что Навь исполнила мое желание? Кто я такая, что Явь спасла меня в детстве и вот сейчас снова спасает?» – думала Джалар, и вдруг взгляд ее зацепился за какую-то штуковину в пожелтевшей траве, она даже не сразу поняла, что это. Но стоило подойти поближе, как сразу узнала: отцовский нож! Когда он проходил здесь? И как потерял? Нож отец всегда пристегивал к поясу, не мог он просто так его обронить… А если не просто? У нее в рюкзаке валялся перочинный ножик, такой маленький, что толком им ничего и не сделать. Может, отец догадался, что она прячется здесь, и оставил нож специально? В любом случае она заберет его. Чужое оружие брать нельзя, но ведь это отцовский! Джалар сняла с волос бусинку, положила в мох, туда, где лежал нож. Если отец подал ей знак, он найдет бусину и будет знать, что она жива, что она рядом.
* * *
Джалар стала находить всюду в лесу эти узелки: завернутые то в мамин, то в бабушкин платок, а то и в домашнее полотенце лепешки, кусок соленого сала, соты, брусничное масло в туеске… А иногда и спички, иголку, веревку для силков. Отец верил, что она жива, что она сможет охотиться. А мама просто подкармливала. Иногда какой-нибудь зверек успевал добраться до свертка первым, и Джалар доставались