Как-то ночью прошумел короткий мелкий дождь, Джалар даже не промокла, а утро выдалось солнечное. Она потянулась, села, огляделась, привыкая к высоте, к своему новому дому. На каждой сосновой иголке висел крохотный фонарик – капелька ночного дождя, подсвеченная солнцем. Джалар замерла, не в силах вместить в себя восторг и благодарность миру, охватившие ее в эту минуту. Ей даже стало больно дышать.
Однажды Джалар не выдержала, добежала до деревни и, прячась в зарослях дикой малины на пригорке, наблюдала. Родители не показывались, но из трубы шел дым, а на заборе висело одеяло. Ей хотелось верить, что с ними все в порядке, что соседи побоялись трогать их. Туда-сюда прошла Вира; Мадран с отцом Эркена и дядькой Хаятом стояли посреди деревни, о чем-то разговаривали. Чужаков видно не было.
Джалар до вечера сидела в малине, тосковала. Хотелось к родителям, хотелось в баню, хотелось поговорить с Мон. Раньше Джалар всегда была окружена людьми, всегда у нее было много подружек, и редко выдавался день, когда она оставалась одна. А сейчас дни катятся сквозь нее молчаливым потоком, и страшно вернуться домой, страшно, что дети Рыси набросятся на нее, разорвут на части. Джалар не боялась больше ни холода, ни голода – только людского гнева, только их злобы.
Решила дождаться ночи. Но оказалось, что теперь ночью вокруг деревни выставляют караул, а у дома ее родителей дежурят особенно тщательно: там стояли с ружьями Лэгжин и Гармас. Эти ее не пропустят. Джалар в ярости вернулась в лес, залезла в свой дом на дереве, обняла ветку, поплакала. Ведь она была их весенней девой! А теперь они сторожат от нее деревню! «А что, если в Олонге погиб кто-то из наших? – подумала вдруг Джалар. – Я подняла реку, спасая отца, но что, если погубила кого-то из Рысей? Что же случилось у них, за что они хотят нас убить? Может, и бабушка умерла не сама? Вдруг ее тоже убили? – она снова вспомнила армию Рысей. – Там были дети, старики… Что, если из-за меня кто-то погиб в волнах Олонги?» Холод пробирал до костей.
Иней подморозил траву и листву, тонкий лед покрыл лужи. По утрам Джалар подолгу не могла проснуться, мерзла, плакала. Ветер задувал в хлипкий дом на дереве желтую хвою лиственниц, а от щелканья кедровых орешков болел язык. Она думала вернуться к Сату, но боялась оставить родителей. Все казалось, что теперь, после того, что Джалар сделала, им грозит опасность, и надо быть поблизости, оберегать. Иногда ей удавалось забраться к кому-нибудь в хлев и подоить козу, попить молока. Казалось, нет еды слаще. Во все остальное время она чувствовала отвратительный голод, только не могла понять, был ли это голод тела, или сердце тосковало по так внезапно оборвавшейся спокойной жизни.
Медленное время
Тэмулгэн нагнулся над следом, прищурился. Глаза его видели все хуже. Дома он уже давно надевает очки, если нужно сделать какую-нибудь мелкую работу или почитать. Очки привез ему пару лет назад Ларискун, но на охоте с ними неудобно. Стареет он, стареет. Может, от этого все их беды? Был бы молодым и сильным, как раньше, разве стал бы терпеть все, что творится? А этих чужаков, что перевернули с ног на голову всю их жизнь? Нет, он скрутил бы каждого! Скрутил и закинул бы в Щучье озеро, а может, еще дальше. А сейчас испугался. Не за себя, ясное дело, за дочку, ведь ей еще жить и жить тут. Если переживет она эту зиму.
Холодные воды Олонги будто привели в чувство детей Рыси, и никто больше не говорил о войне с Лосями, зато всю свою ненависть они направили на Джалар, а все силы – на ее поиски. Тэмулгэн тоже искал и не мог найти дочь, но надеялся, что она где-то поблизости. И однажды, ведомый странным чувством, будто бы случайно обронил в лесу нож. На той самой тропе обронил, вдоль которой когда-то давно, после смерти Аныка, велел Джалар разложить сено для оленей. Нож пропал. Конечно, мог любой мальчишка подобрать, но кто же берет чужие ножи? Ни Явь, ни родители за это по голове не погладят. А возьмет его только тот, кому очень надо. Или тот, кто точно знает, что нож – свой, из своего дома. Поэтому, когда Тэмулгэн в следующий раз пошел в лес, он велел Такун испечь лепешек, отрезать сала и завернуть все в приметный какой-нибудь платок – свой или Тхокин. Такун удивилась, знала, что Тэмулгэн редко ест на охоте, если она короче одного дня, но сделала, как велел. И этот узелок Тэмулгэн снова «потерял» на той тропе. Хитро потерял, не на земле, а на дереве, а то подросли рысята и лисы, да и барсуки любят сало, и ежи. Он повесил узелок на ветку молодой сосны и пошел дальше, к месту охоты.
Возвращался уже в сумерках. Узелка не было. Тэмулгэн долго стоял у сосенки, вглядывался в лес. Может, мелькнет, появится хоть на мгновение его доченька, пусть подменыш, пусть навий выкормыш, но хоть увидеть ее, убедиться, что жива.
Не появилась. Но под сосной лежала бусинка. Неприметная такая, глиняная. Он подобрал ее, принес домой, показал Такун. Она как увидела, зарыдала так, что Тэмулгэн не знал, как и успокоить. Прижал к себе, не приведи Явь, услышат соседи, зашептал на ухо:
– Жива она, прячется. А бусину мне оставила в обмен на узелок. Знак подала. Правильно все делает девочка наша. Кончится это однажды, забудется, она и вернется.
– Зачем, зачем она эту реку подняла, на своих же…
– Она бойню остановила. Никто из Рысей не погиб, а чужаки эти… туда им и дорога.
– И теперь каждый считает ее навьей прислужницей, любой пристрелит, как бешеного зверя! Увезти ее надо, к Ларискуну или Атеныку, подальше, подальше…
– Нет дороги из Края, знаешь ведь, – вздохнул Тэмулгэн. – Со времени Утки никто вырваться отсюда не может… Ничего. Ничего. Справимся, Явь нам в помощь. Будем потихоньку подкармливать.
– Теплую одежду надо, одеяло…
– Подготовь все, а я буду носить потихоньку.
Так и стало. Каждый раз, идя на охоту, брал он небольшой узелок то еды, то одежды, то булсы, отрывался от своих сторожей (которые хоть и были моложе его, но