Помнит, что шли по следу – его до сих пор хорошо было видно на тропе, четкие вмятины подковного узора. А потом отпечатки подков стали путаться то с рысьими, то с оленьими, то с заячьими следами. Это было так странно, что Тэмулгэн замер, потрогал один след, другой, не понимая, как такое может быть, чтобы и лошади, и рысь, и зайцы топтались бок о бок на одной тропе… Ни Мадран, ни Баирте не остановились его подождать и странности никакой не заметили.
«Навь меня, что ли, путает? Средь бела дня да во время Утки», – пробормотал Тэмулгэн и бросился догонять друзей. Да вот только не получалось догнать. Он видел их спины, слышал отзвуки неторопливого разговора, но, как ни прибавлял шагу, не мог приблизиться. Сначала окликнуть гордость не позволяла, – что он, старик беспомощный? – но тут боковым зрением заметил какое-то движение, глянул – старуха в черном плаще до пят среди деревьев стоит, усмехается. Тут уж не выдержал, завопил: «Стойте!»
И Мадран с Баирте остановились, оказались совсем близко, посмотрели на него удивленно, а он не знал, что и сказать.
В дом вошла Такун, принесла свежего молока, поставила ведро на скамейку – и перебила воспоминание. Тэмулгэн вдруг подумал, что стал забывать, как сильно он любит свою жену. Как мчался изо всех сил за ней на невестиных гонках, как дрожали его руки, вплетая в ее волосы чуду, как каждое утро много-много лет потом он благодарил Явь, что просыпается в одной постели с ней…
– Такун, – позвал он.
Она вздрогнула, молоко выплеснулось на скамейку, протяжно закапало на пол. Такун подошла к кровати, села рядом, погладила его по руке. Она постарела, его Такун, стала ворчливой и придирчивой. Но глаза ее по-прежнему ярки, а голос… как он любит ее голос!
– Такун, – снова пробормотал он, не зная, что еще сказать, – такой глупой, бессмысленной и быстрой показалась ему прошедшая жизнь.
Такун погладила его по волосам, и Тэмулгэн снова уснул, а когда проснулся – не помнил ничего, что было, пока искали Шону. Будто кто-то вырезал из его памяти кусок и сжег вместе с опавшими листьями.
* * *
Ночью Джалар не спала. Было душно, зудели комары. Она все перебирала, будто бусины, разговор с подругами и никак не могла понять, как же можно было услышать разное, когда говорит один человек? «Интересно, а что услышал отец? И мама, бабушка? А что бы услышали Сату или Чимек, если бы были здесь? Что услышал Халан? Эркен? – думала Джалар, глядя в узкое окно. Небо было легкое, светила круглая луна. – А что, если мы все услышали совсем не то, что они говорили? Что, если никто не услышал правды? Да и есть ли она, правда-то?» Вечером она хотела поговорить с бабушкой, расспросить, что та слышала, но Тхока была сама не своя, суетилась, отвечала односложно, сердилась. А мама и вовсе отмахнулась. Глаза у нее были измученные, будто она томилась какой-то виной.
На дворе что-то звякнуло, завозился в конуре пес. Джалар привстала на кровати, посмотрела в окно. Где же ночуют чужаки? В чьем доме? Кто пустил их, таких непонятных, страшных? «Тот, кто услышал другое, не то, что ты», – поняла она. Эти дурочки, ее подружки, и правда ведь принесут завтра прялки на поляну! Хорошо хоть, Мон в себе и тоже считает, что дело тут нечисто. Мелькнула во дворе чья-то тень. Сердце сжалось. Потом – тук-тук в окно. Джалар сидела ни жива ни мертва. И, казалось, целая вечность прошла, прежде чем она услышала:
– Открой, Джалар! Это я, Лэгжин. Открой, я видел тебя в окне. Спросить хочу.
Вроде бы отлегло от сердца, но руки все равно дрожали, когда сбрасывали щеколду. Долго ли Нави обернуться Лэгжином? Джалар вышла в холодные сенцы, чуть не споткнувшись о ведро, замерла у уличной двери.
– Ты опять напился, Лэгжин? – прошипела она в узкую щелку. – Чего ты шляешься по ночам?
Она устала быть вежливой со всеми, проходить не поднимая глаз. Она будет говорить, что думает и в чем уверена. Джалар глянула в угол, где прятала свой рюкзак, и открыла дверь, вышла на крыльцо. Пусть только попробует что-нибудь ей сделать. Отец его убьет.
– Я не пьян.
Лэгжин и правда был трезв. Смотрел ей прямо в глаза. Брови свел. Сказал тихо, но решительно, Джалар никогда его таким решительным не видела:
– Халан сказал, ты говорила с ним, хотела узнать, что на невестиных гонках произошло. Ты и к Гармасу подходила, и к Чимеку ездила. Почему же ты у меня не спросила, Джалар?
Джалар вздрогнула. И правда, почему она не подумала про Лэгжина? Ведь и он был не в себе тогда! Или нет?
– И что бы ты сказал мне, если бы я спросила?
– Что я слышал голос, Джалар. Твой голос.
– Мой?!
– Да. Он звучал прямо в моей голове. Ласковый и такой… ты никогда раньше не говорила так со мной, Джалар.
– И что же я сказала тебе, Лэгжин?
– Ты просила утешить Шону. Просила помочь ей. И обещала…
– Что?
– Что будешь моей тайной женой.
Джалар толкнула его с такой силой, что он упал.
– Ты обманула меня, Джалар, навий выкормыш! – закричал Лэгжин, поднимаясь. – Напустила на меня дурман, подсунула подружку, а потом отняла и ее, велела уйти с теми чужаками. Думаешь, я не слышал?
– Что ты несешь? Ты пьян, иди проспись!
Лэгжин кинулся на нее. Джалар увернулась, и Лэгжин влетел в дом, споткнулся, упал, загремел ведрами. Джалар отступила на шаг, пробежалась глазами по двору – хоть бы лопата или топор какой валялся, но нет, Тхока, конечно, все на ночь убрала, она всегда убирает. Скрипнула дверь, по шагам Джалар узнала отца. Он что-то спросил, Лэгжин взревел, как бешеный, наверное, кинулся снова, и Джалар завизжала от страха: ведь отец еще так слаб!
Но через мгновение отец вышел на крыльцо, таща за шкирку Лэгжина, глянул на Джалар мельком, спросил коротко:
– Он обидел тебя, дочка?
Джалар покачала головой. Обидел, но сейчас не время говорить об этом. Отец распахнул калитку и выбросил за нее Лэгжина.
– Проспись, дурень, а