– Потому что не адская тварь, – сказал Ольгер. – Это понятно.
– Да, – сказал Ричард. – Но не как собачка у леди. Собачка-то живая, а те одры – просто кости, мэтр их сам двигал, будто марионетки.
– На верёвочках Дара, – Жейнар покрутил пальцами, дёргая воображаемые верёвочки. – Простые кадавры, ничего в них страшного нет.
Ричард снова кивнул.
– На вашей стороне, – сказал он странным тоном, чуть улыбаясь, но горько, – ничего для меня страшного нет. Война, известно… всякое бывает, и люди разные. Но вот такого страшного, такого, понимаете, чтоб кровь в жилах застывала, чтоб душу резало и хотелось винтовку в рот засунуть и вышибить себе мозги, лишь бы не чувствовать… вот такого у вас и нет. Я это так и поручику Эрику говорил, и мессиру Фольду. И вам скажу. Поэтому я сюда и поехал. Если вы воюете с адом – всё-таки нужно мне быть с вами вместе. Пока. Пока мы вместе его не победим. А потом уже мы в Перелесье разберёмся, что к чему.
* * *
Ричард, конечно, очень бодро решил, что ему нужно сражаться на нашей стороне – но всё равно его ситуация терзала ужасно. Потому что, как ни крути, наши солдаты убивали его братву. И никакой возможности как-то убедить братву сдаваться в плен или переходить на нашу сторону у нас не было: перелесцы видели ад глаза в глаза. У них не умещалось в голове, что на нашей стороне при таком кошмарном раскладе может быть как-то иначе.
А я показала Ричарда Виллемине и Лиэру. Я чувствовала, что этот парень у нас при дворе не просто так, что-то его ведёт, – ну и на удачу показывала его всем подряд. Слушала и думала.
Выводы получались интересные.
Виллемина произвела на Ричарда совершенно оглушительное впечатление. У него руки затряслись, когда он увидел нашу дивную государыню. Но не от страха: я знаю, как он чувствовал страх. Просто нестерпимо было заглянуть в глаза той зверюге, что зовётся пропагандой: это ж такой вал вранья, самого злобного вранья, что и сам не можешь понять, как в такое в принципе можно поверить.
Особенно если верил.
– Вот, – сказал Ричард и вморгнул слёзы. – Вот что я ещё на фронте понял, прекрасная государыня. Вы – как фарфоровые бойцы. И вас ад не видит, а если какая адская тварь увидит – она боится.
– Вот как, мэтр Ричард? – ласково сказала Виллемина. – Так-таки и боится?
– Жруны эти самые… простите, государыня, твари адские – до самого последнего момента и не видят, и не чуют, – сказал Ричард. – Поэтому командиры с вашей стороны и думают, что фарфоровые – лучшие лазутчики. Жруны чуют живых, и серые тоже, а фарфоровые… они через смерть прошли. Их не чуют. Я сам видел.
– Но убивают, – тихо сказала Виллемина.
Ричард на неё посмотрел, как семинарист на обожаемого наставника, не как на королеву.
– Конечно, – выдохнул он. – Вы, государыня, им страшный враг – и фарфоровые бойцы тоже. Они на всё готовы, чтобы убить. Но чутьё у них сбоит, понимаете! Они соображают, что их враг пришёл, только нос к носу, совсем вплотную.
Виллемина переглянулась и со мной, и с Лиэром – и Лиэр опустил веки согласно, и вообще всем лицом показал, что чего-то такого и ожидал.
– Да, – сказала Виллемина. – Получается, что фарфоровые – наш передовой отряд. И что мы можем возлагать на них очень много надежд.
– Точно, прекрасная государыня, – истово закивал Ричард. – Я видел. Ваше прямо оружие против ада.
– Наши мёртвые, – еле слышно сказала Виллемина. – Наши убитые.
Это было сказано так, что даже меня передёрнуло жутью.
– Выходит, так, – сказал Ричард.
И он в этом явно чуял что-то правильное, и я в этом почувствовала что-то совершенно правильное. Но почему-то это правильное вызывало такую тоску, что ныло сердце.
Вильме снова надо было бежать после этой аудиенции на четверть часа – но я её поймала. На минутку: мне очень нужно было послушать, что она скажет. Нужен был её холодный спокойный разум, трезвый – чтобы себя немного охладить, чтобы стало не так больно и стало можно работать дальше.
Ещё мне хотелось её обнять – и мне показалось, что и ей хотелось. Подержаться друг за друга. Понять, что у нас ещё есть какие-то тела.
Что мы ещё на этом свете.
Вильма взяла мою голову в ладони, как когда-то:
– Карла, милая, тебя ведь что-то мучает?
– Ты понимаешь, как всегда, – кивнула я. – Меня мучает, потому что тебя ведь мучает. И у тебя болит, я чувствую. Когда ты сказала «наши мёртвые»…
И тут Вильма обняла меня порывисто и прижалась. Её потряхивало, как живую.
Я её гладила по голове, по плечам, я ещё не понимала пока – и ждала, когда она сможет говорить. Мне стало ясно, насколько чудовищно она устала за это время, моя королева.
– Жаль, – глухо сказала Вильма мне в шею. – Жаль, что я не могу глубоко подышать. Это мне всегда помогало. Но ничего. Ты мне тоже помогаешь, леди-адъютант. Половина моего воображаемого сердца. Мне уже легче.
– Очень тяжело, Вильма? – спросила я. Я её держала, как Клая, когда он уходил на фронт.
Она встряхнулась, как птица, и выпрямилась. По её кукольному лицу ничего было не прочесть.
– Моим братьям на фронте тяжелее, – сказала она. – И будет ещё тяжелее. И, быть может, будет нестерпимо тяжело, когда кончится война.
Меня это потрясло.
– Не понимаю, – пробормотала я.
Она снова обняла ладонями моё лицо, заглянула в глаза:
– Мы, фарфоровые солдаты, меньше, чем люди, и больше, чем люди. Нам не нужно ни есть, ни пить. Нам не нужно дышать. Мы намного меньше устаём.
– Мы… – шепнула я.
– Мы, – кивнула Виллемина. – Мы, фарфоровые бойцы короны Прибережья. Ты ведь понимаешь, милая, милая моя сестрёнка: я ровно такой же солдат, как и они. Меня так же убили. Меня так же подняли. Я так же воспринимаю мир. Я кусок моей страны, острый осколок того же самого фарфора. Мы, фарфоровые, настолько крепко связаны с нашей верой, нашей страной и нашей войной… я не поверила бы ещё год назад, что такое вообще возможно. И их всё больше – тех, кто отдал человеческую жизнь, а теперь душу отдаёт. Мы с ними – одно.
– Поэтому ты встречаешь санитарные эшелоны? – спросила я. – И навещаешь их в госпитале?
– Я бы отправилась на фронт, как наши подруги-певицы, – сказала Виллемина. – Чтобы сказать им, что благодарна им, что они братья мои, что