— Ого, — я удивился. — А в честь чего я должен такое писать?
Если он говорил с тем человеком, о котором я думал, то тот не может знать все детали, его там не было. Даже если он видел нас в бинокль или через оптический прицел, или слышал чьи-то разговоры, даже если кто-то по пьянке брякнул об этом при нём — все детали он не знает.
Но следователь пытается показать себя всезнающим.
Ладно, что мне известно? Ерёмина сослали сюда в наказание, чтобы он занимался каким-то незначительным делом, а он что-то услышал о том случае и наглеет.
Думает, что это его билет назад, что он вернётся с триумфом и повышением. Поэтому торопится, берёт на понт, лишь бы ускорить события. Думает, что всё будет легко.
— Будто не знаешь, — проговорил следак. — Расскажи, как убивали журналиста.
— Какого? — спросил я. — Листьева? Так мы в армии были тогда, никак в Москву бы не успели приехать для такого дела. Хотя в газетке его траурный портрет видели.
— Хватит паясничать, — с раздражением сказал Ерёмин. — Отвечай серьёзно.
— А я серьёзно и отвечаю. Конкретные вопросы задавать можешь?
— А у тебя работы нет? — следак посмотрел на одного из оперов.
— Есть.
Молодой опер в свитере, который пару раз тихо прыснул в кулак от смеха, начал что-то печатать на серой пишущей машинке. Нажимал он строго одним пальцем. Машинка громко щёлкала при каждом нажатии.
— А у вас компьютеров нет, мужики? — спросил я.
— У начальника стоит, — сказал молодой. — Спонсорская помощь. Мы, правда, не знаем, как его включать.
— Ну если что, — начал я закидывать крючки, — зовите. Подскажу.
— Старицкий, — Ерёмин посмотрел на своё отражение в зеркально полированном портсигаре. — Не отвлекайся. Тебе вопрос был задан.
— Я и ответил. Какой вопрос — такой ответ.
— То есть, ты отрицаешь, что вы пытали, а потом выкинули в окно гражданина Великобритании?
Я не стал этого говорить вслух, конечно, но мы его не пытали, только внимательно осмотрели то, что нам показывал Аверин, включая синяк на плече.
А чего следак не упомянул про гранату в кармане? Забыл, держит при себе или вообще не знает про неё?
— А я думал, ты скажешь, что мы его с вертушки скинули, — я усмехнулся. — Или на танковом дуле повесили. Я и такие байки слышал. А ты же говорил, что тот журналист родом из Прибалтики, да? Мужики, — я посмотрел на оперов. — Там нигде не записано, что тот мужик в белых колготках был? Как раз бы тогда подошёл в тот отряд снайпер, о котором столько говорят. А то следователь всё собирает, я уже все армейские байки от него услышал.
— Да ничего там не записано, — смешливый опер хмыкнул.
— За это межнациональную рознь можно приписать, — добавил Ерёмин.
— Не, это ты мне не припишешь.
Следак начал что-то писать, громко сопя носом. А я думал о том, откуда он это знает. Семёнов мне намекнул про одного человека, совершившего самострел. Не знаю, сколько таких в городе, но одного я точно знаю.
Так что, скорее всего, это Вадик Митяев, больше некому, всё сходится. В своей роте его называли Митькой, а мы прозвали его Крысой.
С Вадиком мы на тот момент не общались точно, чтобы рассказывать ему о таком. Он мог слышать обрывки разговоров от других участников тех событий, тогда ещё живых, или он мог найти тело, или что-то видеть в прицел своей СВД. Он эту винтовку из рук не выпускал, но больше рассматривал, где можно поживиться, чем помогал огнём.
Мы были на пятом этаже, а их рота вообще на соседней улочке, так что мало что он мог видеть. Может, трупак нашёл, остальное потом услышал и сопоставил картинку. И решил использовать, чтобы прикрыться.
— Так и запишем, что отрицаешь, — продолжал Ерёмин. На лбу у него выступил пот, как раз по полосе, которая осталась после того, как он снял фуражку. — А что ты хотел сообщить мне важного?
— О военном преступлении, — сказал я. — И даже больше — это вообще серьёзная ситуация. С международными последствиями.
— И какая же?
— У нас как-то в части начал готовить какую-то странную кашу на обед, — доверительным голосом сказал я. — Вроде и вкусная, даже с мясом, хотя каким-то кисловатым. И запашок своеобразный. И вот покормили нас такой однажды, а на следующий день в туалет уже было не зайти без противогаза. А это же вполне нарушает конвенцию о запрещении химического оружия, да? Ты бы там был, так сразу нашего повара к расстрелу бы приговорил.
— Ты допрыгался, Старицкий, — начал угрожать Ерёмин, пока молодой опер тихонько ржал. — Вот, один из ваших, Шапошников, дал показания, что ты лично пытал журналиста и сам выбросил его из окна. И пока ты тут сидишь, он показания против тебя даёт в соседнем кабинете. Стучит на тебя!
Он взмахнул исписанным мелким почерком листом. Я присмотрелся к бумажке, но следак ожидаемо её спрятал.
— Не, он бы такое не написал, — расслабленно сказал я. — Он пишет левой рукой крупными буквами, ещё и с ошибками. Но не левша, просто привык так почему-то.
— Не, Старицкий, ты не понимаешь, — Ерёмин приподнялся. — За это вам всем светит расстрел! Всей группе! Ты не обращай внимания на эти моратории, про которые по ящику говорят, они ещё не действуют. Это статья 102 пока ещё действующего УК РСФСР! Совершённое группой лиц! С особой жестокостью! Вас видели!
— А кто видел? — спросил я.
— Ну ты посмотри какой! — возмутился следак. — Кто надо — тот видел!
— Так ты говоришь — показания Шапошникова есть, — подловил его. — А потом — кто надо, тот и видел. Это разные люди? И как он тогда видел?
— Наблюдал за вами и всё под запись сказал! — произнёс Ерёмин.
— И кто? Скажи ещё — в оптику за нами смотрел издалека.
Он дёрнулся, сощурив глаза. Ага, уже лучше. Ничего он не видел, и показаний нет, но источник сказал именно так.
Теперь можно вести серьёзный разговор безо всяких шуток.
— Нас туда направили в декабре. Сначала даже стрелять запретили, мол, мы идём освобождать