— На гнилуху не дави, — повторил опер и поднялся. — Разговора не было. Но больше ко мне с этим не подходите.
Он поднялся, накинул кожанку и пошёл на выход. Ну, попробовать стоило. Теперь, значит, будем душить следака через адвоката или другими способами. Это же не один следователь — это система, и если угодишь в её жернова — перемелет. Вместо одного приедет другой. Тут Моржов прав — как там, здесь не работает. Вернее, работает не для всех.
— Ты на него не огорчайся, — сказал Моржов, глядя в окно. Семёнов ещё стоял там, подняв воротник куртки. — Его сыну в этом году должно было двадцать исполниться.
— А что с ним случилось?
— Да как сказать… должен был в армию идти в 94-м, но Трудыч договорился с деканом, пацана в институт устроил, вот и не забрали. И на войну не попал в итоге. Все думали, что пронесло. А осенью, год назад, его пьяный на машине сбил. Насмерть.
— Вот же блин, — проговорил я.
— И вот, — Моржов смотрел в окно. — Он себя всё терзал в мыслях, думал, может, надо было туда отправить, тогда бы машина не сбила, вдруг бы вернулся живым? Хоть какой-то шанс бы был. Но на вас посмотрел, и теперь думает: а если бы вернулся, то каким? И как дальше бы жить смог? Вот на вас смотрит, и на душе у него кошки скребут. По нему же видно.
Семёнов подкурил сигарету у Царевича, внимательно посмотрев на него, что-то спросил… а потом вернулся в кафе и сел напротив нас.
— Кто вообще тот мужик был, который там пропал? — спросил он. — Вот при Ваське слово даю, что дальше меня это никуда не уйдёт. Но мне нужно знать.
Я посмотрел на него, потом на Моржова. Вот Моржов понимает, он даже не спрашивал, что там случилось. Для него всё происходящее там было просто: или ты врага, или он тебя. И то, что здесь нас преследуют за то, что случилось там, для него было дикостью.
Ему можно сказать. А вот старый опер… Я посмотрел ему в глаза, немного подумал и решился.
— Журналист, — ответил я. — С камерой иностранного производства и «цейсовской» оптикой, калибра 7,62 на 51 натовского образца. И приклад там был ещё такой красивый, гладкий, дорогой, на нём тридцать четыре зарубки. Тридцать четыре пацана. Честный ответ для тебя?
— Вполне, — хрипло проговорил он.
С кухни пахло жареным, приготовили партию пирожков и чебуреков. Скоро сюда придут посетители. А Семёнов всё думал и думал, глядя на меня. Что у него на уме — сказать сложно, но мысли явно непростые. Скорее всего, в голове у него крутился вопрос, который задал Царевич. Но не то, что сделал бы сам Семёнов, а что сделал бы его сын, окажись он там. Или окажись он в прицеле снайпера.
Ну а я уже сделал на него ставку.
— Конкретику этот Ерёмин не говорит, — наконец сказал старый опер. — Но как-то раз обмолвился, что ему кто-то сказал в городе, будто парни Аверина в Грозном поймали то ли журналиста, то снайпера-иностранца, который притворялся журналистом. Поймали и порешили, он пропал. Не знаю, чё-за Аверин, но вам это должно больше сказать. И говорит следак, мол, показаний никаких нет, но надо колоть, потому что на них указали. Если явку напишет хоть кто-то, то можно будет сразу дело в суд передавать.
Хм… то есть, Ерёмин знает, что тут журналист на самом деле нифига не журналист, а снайпер. Но его это не останавливает, и он это даже всем озвучивает. Не считает это проблемой.
Чувствует, что может неплохо подняться на таком. А что, будет позировать перед иностранными журналистами, рассказывая, как восстановил справедливость. И устроят показательный процесс, вроде того, какой проведут над полковником Будановым через несколько лет.
— И для этого он приехал? — спросил я.
— Вот это точно знаю, что нет, — уверенно сказал Семёнов. — Его сюда сослали за какой-то косяк. Он московский, и его, короче, прислали в командировку в наши края, чтобы он расследовал одно дело. Ерунду какую-то.
— Что именно?
— Да это даже без нас он делает, там мелочи, — старый опер задумался. — А вам какие-то медали давали?
— Смеёшься? — я посмотрел на него. — Дадут, потом догонят и ещё дадут.
— Вот-вот, — Моржов закивал.
— А кому-то хотели дать, в городе парнишка живёт, из ваших. Получил ранение, якобы вытаскивая сослуживца. Его комиссовали, медаль приготовились вручать. Но вдруг выяснилось, что никого он не вытаскивал, да и вообще, у него самострел: сам себе ногу прострелил. Вот и следак приехал об этом выяснять, опрашивать, и у кого-то что-то узнал, и всё. Больше ничего не могу сказать.
— А ведь я знаю, про кого он, — сказал я, подумав немного. — Ерёмин же как раз при первом разговоре спрашивал про самострел. Я говорить не стал, но…
— Старый! — дверь открылась, в столовку заглянул встревоженный Царевич. — Подойди, там у Шустрого беда.
Я вскочил из-за стола, накидывая куртку на ходу, и мы быстрым шагом вдвоём с Царевичем бросились на помощь. Оба мента вышли следом, тоже не понимая, что случилось.
У беды, которая пришла к Шустрому, была фуражка и идеально чистая и выглаженная военная форма, ещё кожаная папка под мышкой. Майор Ерёмин стоял ровно, будто позировал перед фотокамерой.
Судя по всему, Шустрый отходил, но вернуться не успел, буквально десятка метров не хватило, но стоящий снаружи Царевич это всё увидел.
Ерёмин не один, рядом с ним ещё двое незнакомых мне мужиков в гражданке, наверняка оперов из УГРО, которых следак явно привлёк для помощи. Точно для того, чтобы они притащили нас к нему. Ну а Моржов с Семёновым пока не вмешивались, изучали обстановку.
— Все в сборе, — объявил Ерёмин, улыбаясь. — Как удачно вы пришли, коллегам не придётся вас по всему городу искать, — он кивнул на оперов.
— И что случилось? — спросил я.
— Вперёд батьки в пекло не лезьте. Всех вызову повестками в военную прокуратуру, всё будет официально. Я вот по вам ходил, упрашивал, — начал перечислять он, —