Вот бы послать моей Ольге! Рядом Левицкий громко восторгался изящным браслетом, и даже Софрон, простой мужик, одобрительно разглядывал отменной работы перстень, целиком выточенный из нефрита. И тут я, глядя на своих людей, вдруг остро ощутил, как не хватает нам нормального человеческого отдыха. Ладно я — хоть проехался до Петербурга и обратно, с князьями дела делал, в ресторанах шампанское пил. А они? Сидели в лесу сиднем, света белого не видя, а Овсяников вон вообще в плену побывал…
Поэтому вечером, чтобы хоть как-то стряхнуть с людей оцепенение и усталость после боя, я приказал устроить ужин в главном зале ямэня. Перепуганных до смерти поваров Тулишэня вытолкали из каморки, где они прятались. Через Лян Фу я передал им короткий и ясный приказ: готовить ужин, самый лучший, какой они умеют. И добавил, глядя каждому в глаза, что пробовать каждое блюдо они будут первыми. Если хоть у кого-то из нас после ужина заболит живот — их всех сварят заживо в их же собственных котлах. Судя по тому, как все закивали, угроза была понята правильно.
Пока они готовили ужин, я отправился проверить, все ли благополучно в городе. Выйдя на главную площадь перед ямэнем, поразился: картина, открывшаяся мне, не имела ничего общего с недавней битвой. Казалось, я попал не в захваченный вражеский город, а на какой-нибудь обжорный рынок где-нибудь в Иркутске.
Повсюду горели костры, и над ними на простых треногах из веток дымились котелки. Мои каторжане, отбросив ружья, уже пекли пресные лепешки прямо на раскаленных камнях. Казаки сноровисто щипали упитанных фазанов, явно собираясь их зажарить. Тут же варилась каша — и уже привычная нам чумиза, и трофейный рис, и диковинная пайза.
— Жрать очень охота, вашблагородь! — ответил один из казаков. — С вечера маковой росинки во рту не было!
— Это ладно, я же не ругаю, — успокоил его я. — Только надо бы караулы расставить да за воротами проследить, чтобы никто не убежал. Нам еще прииски брать. Лучше будет, чтобы там никто раньше времени не всполошился!
Неподалеку отряд тайпинов, будто уже позабыв о войне, сгрудился вокруг своего котла. В синих походных куртках, с непроницаемыми, спокойными лицами они своими длинными тонкими палочками деловито уписывали какую-то похлебку с лапшой и овощами. В сторонке нанайцы Аодяна, в своих одеждах из рыбьей кожи выглядевшие посредине маньчжурского городка как явившиеся из дебрей лесные духи, сосредоточенно потрошили несколько свиных туш. Каждая группа — казаки, каторжане, тайпины, нанайцы — жила своей, обособленной жизнью, обустраивая бивуак так, как привыкла у себя дома. И весь этот шум, чад и бытовая суета создавали странное ощущение мира посреди только что отвоеванной вражеской цитадели.
И пока я глядел на эту причудливую картину: дымящиеся руины, деловитые похоронные команды, приготовление еды, суету у импровизированного лазарета, — мне невольно вспомнились собственные молодые годы. Тогда я точно так же безрассудно жил одним днем, не загадывая далеко. Много ли надо солдату: получил свою пайку, да долю добычи — больше ничего и не нужно. А над высокими материями пусть начальство голову ломает.
Пройдя площадь из конца в конец, я углубился в лабиринт городских улиц. Здесь повсюду были видны следы недавней жизни, грубо оборванной нашим вторжением. Улицы здесь оказались узкими, едва ли на две повозки, но удивительно пестрыми. Из дверей лавок, чьи ставни были сорваны или пробиты пулями, свисали вывески — длинные доски, покрытые черным лаком. На них жирными, выпуклыми иероглифами — золотыми, алыми, зелеными — были выведены названия ханов, торговых заведений. Где-то торговали шелком, где-то — сбруей, а над дверью мастера-шорника висел небольшой, искусно вырезанный из дерева хомут. Над входом в каждую лавку покачивались на ветру фонари из стекла и промасленной бумаги, расписанные яркими птицами, цветами и драконами. Все это придавало городку до странности праздничный, живой вид, который теперь казался кощунством на фоне трупов, валявшихся в пыли.
Наконец Лян Фу доложил мне, что ужин готов, и мы вновь собрались в ямэне. Нам накрыли в отдельной, очень уютной комнате. Вдоль стен тянулись широкие лежанки, каны, покрытые гладкими циновками. В центре стоял низкий красный столик, на который тут же начали подавать еду. Скатерти не было, вместо нее рядом с каждым из нас положили по листу шершавой коричневой бумаги — нечто вроде китайских одноразовых салфеток.
Появились первые блюда, и я понял, что повара решили показать все свое искусство. Сначала в ход пошли закуски: фрукты, миндаль, затем капуста, похожая на цветную, и мелко нарезанные огурцы в остром соусе. Мы с Левицким, Софроном, Мышляевым и казачьим хорунжим, изголодавшиеся за дни похода, тут же набросились на еду. Жаль, не знали, что это только начало!
Затем пошли блюда посерьезнее: в маленьких фарфоровых чашечках одна за другой на столе появлялись все новые яства. Жареная курица, нарезанная на мелкие кусочки, без единой косточки. Рис, сваренный с миндалем. Суп из ласточкиных гнезд. Вареная свинина, чуть поджаренная, в кисло-сладком соусе. Затем снова свинина, но уже с грибами и какой-то морской капустой, похожей на склизкие, но вкусные огурцы-трепанги. Подали даже краба! Откуда в этих глухих горах морские продукты — осталось решительно непонятно. Мясо всегда было без костей, покрошенное так, чтобы его удобно было брать палочками, и имело столь ловко измененный приправами и соусами вкус, что и не понять, что там такое на самом деле. В качестве приправы на столе стояли пиалы с соей и уксусом.
Слуги, полуголые из-за жары, что шла от кухонных печей, едва успевали менять блюда и подливать нам в крохотные чарки сливовое вино. Оно было скорее похоже на сладкую настойку, но било в голову на удивление быстро.
Напряжение, висевшее в воздухе весь день, начало понемногу спадать. Люди шумели, смеялись, угощая друг друга кусками со своей тарелки. Я видел, как раскраснелся обычно хмурый Софрон, как Левицкий с аристократическим любопытством пробует очередное диковинное блюдо. На миг показалось, что все самое страшное позади, что мы победили и теперь можем позволить себе этот короткий отдых.
Напротив меня сидел Тит. Наш исполин с аппетитом, способным опустошить казан на целую артель, без разбору отправлял в рот содержимое всех чашек, до которых мог дотянуться. Я видел, как он подцепил палочками что-то черное, блестящее, покрытое густым соусом, и с хрустом сжевал.
— Ух, добрая штука! — пробасил он, вытирая жирные губы тыльной стороной ладони. — То ли гриб, то ли хрящик какой. Сладковатый.