Лян Фу, которого я позвал для перевода, задал им единственный интересовавший нас вопрос:
— Видели ли они Тулишэня?
Ответ был один, унылый и повторяющийся: нет, господина давно не было. Он мог пропасть на неделю, на месяц, а потом появиться на одну ночь и снова исчезнуть. Одна из наложниц, самая запуганная, прошептала, глядя в пол:
— Он не приходит сам. Но его глаза всегда здесь. Он все видит.
Особое внимание привлекла китаянка — та самая, которую своим выстрелом спас Аодян. Она не просто сидела, она словно вросла в свою циновку, стараясь не делать ни малейшего движения, и ее лицо было искажено не столько страхом, сколько постоянной, изнуряющей болью. Рядом с ней на полу валялись крохотные, похожие на игрушки туфельки, расшитые жемчугом и шелком — символ статуса, который теперь казался издевательством. Но на ногах ее были не они, а толстые, грязноватые обмотки из плотной ткани. Да и запах от нее шел ужасный, я приказал, чтобы привели доктора, если он не сильно занят. И спустя десять минут он пришел.
— Доктор, посмотрите, что с ней, — приказал я Овсянникову.
Когда врач приблизился, женщина испуганно отшатнулась, пытаясь спрятать ноги под халатом. Понятное дело: ее реакция была такой, словно он собирался ее обесчестить.
— Лян Фу, успокой ее. Скажи ей, что это доктор. Он хочет помочь, — сказал я.
Лян Фу заговорил с ней мягко, и после долгих уговоров она, дрожа всем телом, наконец позволила доктору прикоснуться к себе.
— Сударыня, позвольте… — Овсянников попытался размотать бинты, но они были затянуты так туго, что не поддавались. Пришлось достать из сумки хирургические ножницы.
Лента поддавалась не сразу, слой за слоем он разрезал плотную, пропитавшуюся потом ткань. И по мере того, как он это делал, воздух сгущал тяжелый, сладковато-трупный запах застарелых ран и гнили, который пытались перебить какие-то благовония.
Наконец последний слой был снят. То, что мы увидели, заставило даже меня, человека, видевшего немало, отшатнуться. Это не было похоже на ногу — скорее на свиное копытце. Изуродованная, сросшаяся масса, где четыре сломанных пальца были навсегда подогнуты под свод стопы. Кожа была бледной, мертвенной, местами покрытой мозолями от постоянного давления.
Овсянников долго молчал, потрясенно глядя на это чудовищное увечье. Затем поднял на меня лицо, бледное от ужаса и врачебного негодования.
— Это… это варварство, — выдохнул он. — Это не болезнь и не травма. Это целенаправленное, методичное увечье. Кости свода стопы сломаны и сращены неправильно. Я слышал об этом, но никогда еще мне не доводилось видеть такой стопы.
Он осекся, не в силах подобрать слов, затем снова аккуратно, стараясь не причинять боли, забинтовал ногу обратно.
— Вы можете ей помочь, Леонтий Сергеевич? — с состраданием в голосе спросил Левицкий.
Врач лишь покачал головой.
— Нормально ходить она не сможет. Никогда. Каждый шаг для нее — пытка. Медицина здесь бессильна: это не лечится.
Я смотрел на эту красивую калеку, на ее крошечные, похожие на драгоценности туфельки, и на то, что они скрывали, и с ледяной ясностью думал, что мир, который считает такое уродство признаком аристократизма, действительно заслуживает того, чтобы его сожгли дотла. К чертям всех этих Тулишенов: пора навести в этом бардаке хоть подобие порядка.
— Тяжело же в Китае быть знатной женщиной! — печально заметил Левицкий.
— Много лучше, чем родиться крестьянкой: китайские поселяне лишних девочек без долгих рассуждений берут и топят, — мрачно отозвался врач.
После того как доктор вынес свой безжалостный вердикт, я оставил его с искалеченной девушкой и прошел в глубь ямэня.
Софрон с несколькими бойцами уже методично вскрывали сундуки и шкафы. И мы нашли казну.
В дальнем, обитом железом ларе, под грудой шелковых халатов были небольшие, но тяжелые, как судьба каторжан, кожаные мешочки. Когда Софрон развязал один из них, на грубый стол высыпался золотой песок и тяжелые самородки с неровными краями — живое, не знавшее еще огня переплавки речное золото. Мы насчитало свыше пятидесяти пудов! Похоже, здесь была собрана дань со всех рудников подпольной империи Тулишэня.
Но это было еще не все. Мы взломали дверь в личные покои хозяина, и нас окутал тяжелый, спертый воздух, пропитанный призрачным присутствием владельца — ароматами сандала, опиума и сушеных трав. Стены были заставлены высокими лакированными шкафами с золотой росписью и медными замками в виде летучих мышей.
Содержимое этих шкафов ошеломляло. По соседству с хрупкой красотой жила холодная сталь. Одни полки были уставлены тончайшим фарфором — почти прозрачными пиалами и массивными вазами с изображением драконов, гоняющихся за жемчужиной. На других покоилась коллекция оружия: инкрустированные серебром мечи-дао, короткие маньчжурские луки и даже пара европейских кремниевых пистолетов.
Отдельная комната, не то кабинет, не то аптека, была сплошь заставлена полками, заваленными ворохами мешочков и плетеных корзин. Мы с Левицким принялись их перебирать. Чего тут только не было! Пряные травы, грибы-линчжи, похожие на деревянные уши, скрученные в кольца вяленые змеи и даже пучки высушенных морских коньков. В дорогой, обитой шелком шкатулке хранились главные сокровища: желтоватый, похожий на корчащегося человечка корень женьшеня и кусок тяжелого, почти черного рога носорога — снадобья, ценившиеся в этих краях дороже золота.
Но самое поразительное ждало нас в ларце из слоновой кости. Это были сокровища гарема. На алом бархате лежала россыпь женских украшений, от которых захватывало дух. Серебряный, покрытый тончайшей эмалью букет цветов для прически. Крупная вызолоченная бабочка с глазами из зеленого нефрита. Я представил, как она трепетала в черных, как смоль, волосах прекрасной женщины — одной из тех, что мы спасли пару часов назад. Серьги в виде крошечных стрекоз с крыльями из перламутра и золотых кузнечиков с проволочными усами. А на самом дне, сверкая всеми цветами радуги, лежал венец