И этот миг настал. Один из хунхузов, пятясь, на долю секунды оглянулся.
Три выстрела подряд грохнули быстрее, чем можно сделать один вдох. Мышляев стрелял быстро и безжалостно, как умеют только наемные убийцы и завзятые дуэлянты. Трое бандитов, включая одноглазого главаря, рухнули как подкошенные. Женщины с криками бросились на землю.
Но четвертый, самый опасный, успел среагировать. Он полностью скрылся за спиной рыдающей наложницы, прижав лезвие кинжала к самой ее сонной артерии, создав идеальный живой щит. Он был неуязвим, медленно отступая в глубь двора ямэня. Мы проиграли…
Но в тот момент, когда, казалось, все пропало, со стороны стены раздался сухой, резкий щелчок штуцера.
Хунхуз дернулся. Из его лба, прямо между бровей, вылетел маленький красный фонтанчик. Глаза его остекленели. Он медленно, будто нехотя, начал оседать, как мешок, из которого высыпали зерно, выпустив из рук и женщину, и кинжал.
Я перевел взгляд на стену, окружавшую ямэнь. Там, с дымящимся штуцером в руках, спокойно и невозмутимо стоял Сафар. Он опускал свое оружие так, будто и впрямь снял с ветки глухаря.
Штурм Силинцзы был окончен.
Осталось только найти купчишку!
Глава 24
Глава 24
Угар боя схлынул, оставив после себя разрушения, пожары и трупы. Бой затих, но Силинцзы все еще гудел, как растревоженный улей: пора было наводить порядок в теперь уже нашем городке. Оглядевшись, я тут же начал отдавать приказы, дабы вернуть в город хотя бы подобие порядка.
— Загасить! — взревел я, указывая на фанзу, подожженную Софроном, из-под крыши которой выбивались жирные языки пламени. — Залить ее к чертям, пока на склады не перекинулось!
Пока я руководил тушением пожара, подошел Софрон, суровый и деловой.
— Потери подсчитали, Владислав Антонович. Три казака, десять тайпинов и пять нанайцев. Пятнадцать раненых. Потери хунхузов… да кто их там считал, раз в десять больше. Но дело не только в этом. — Он указал на догорающую фанзу. — Шашек почти не осталось. Пороха — дай бог на один серьезный бой. Нужно пополнять запасы.
Я молча кивнул. Победа всегда имеет свою цену, и не только в людях.
В стороне, под навесом, уже развернул свой лазарет доктор Овсянников. Ему, как и обещал, помогали нанайки. Они без брезгливости промывали раны, накладывали жгуты, выполняя все указания доктора.
Когда пожар был потушен, а раненые перевязаны, пришло время допроса. Пленных, тех, кто уцелел в мясорубке, согнали на площадь. Их было не больше дюжины — матерые, покрытые шрамами бандиты, которые, даже связанные, смотрели на нас с волчьей ненавистью. Я подозвал Лян Фу.
— Спроси их, где Тулишэнь, — приказал я.
Первым на допрос выволокли пожилого, седоусого хунхуза, видимо, кого-то из старших. Он сплюнул кровью на землю и, глядя мне прямо в глаза, злобно оскалился.
— Говорит, вы дураки, — бесстрастно перевел Лян Фу. — Говорит, господин Тулишэнь мудр. Он правит как ветер — его слышно везде, но увидеть нельзя нигде. Его здесь давно уже нет.
Эти слова ударили по лагерю, как похоронный звон. Я увидел, как помрачнели лица моих бойцов. Мы прошли через кровь и огонь, чтобы добраться до змеи, а гнездо оказалось пустым.
Но сильнее всех эта новость взбесила Сафара. Он стоял чуть в стороне, прислонившись к стене, и все это время молчал. Его лицо было бледным, все еще почти серым от контузии, но в глазах горел черный, недобрый огонь. И когда он услышал ответ, что-то внутри него, видно, оборвалось.
Одним неуловимым движением он оказался рядом с пленным. Прежде чем кто-либо успел среагировать, его рука метнулась вперед. Блеснул кинжал. Седоусый хунхуз захрипел, и из его горла хлынула темная, густая кровь. Он завалился набок, судорожно дергая ногами.
Сафар, не обращая на него внимания, уже шагнул к следующему пленнику. Его лицо исказилось, превратившись в страшную, безжизненную маску.
— Сафар, стоять! — Я бросился к нему, схватив за руку с кинжалом.
Он обернулся, и я увидел в его глазах чистое безумие. Он не узнавал меня. Его трясло. Пришлось применить силу, выкручивая руку, чтобы он выпустил оружие.
— Очнись! Что с тобой⁈ — рявкнул я ему прямо в лицо. — Прекрати это. Ты сам не свой!
Он несколько раз моргнул, будто выныривая из кровавого тумана. Безумие в его глазах медленно угасло, сменившись бездонной, выгоревшей пустотой. Он молча, не глядя на меня, развернулся и пошел прочь, тяжело, как старик, волоча ноги. Совсем горе помутило разум. Его было жаль.
Допрос, по сути, окончился ничем. Сафар скрылся в одной из фанз, чтобы побыть наедине со своим горем. Приказав Аодяну взять пленников, вывести их за городскую ограду, заставить выкопать общую могилу для всех хунхузов, а затем прикончить и закопать вместе с подельниками, мы с Левицким и хорунжим Афанасьевым направились в ямэнь. Нам очень хотелось осмотреть захваченное логово врага.
Резиденция Тулишэня, даже получившая повреждения в ходе боя, поражала кричащей роскошью в типично китайском стиле. Большие ворота, почти не пострадавшие от штурма, были выкрашены в иссиня-черный цвет, а в каждую их створку было вбито семь рядов огромных медных гвоздей с широкими шляпками — по семь штук в ряду. Мы уже знали, что делается это не для прочности, а из каких-то религиозных побуждений. Два массивных медных кольца покоились в зубах свирепых, с выпученными глазами львиных голов. Все это должно было внушать трепет, но сейчас, на фоне трупов и разрушений, выглядело жалкой, аляповатой бутафорией.
Внутри все оказалось еще занимательнее. Ямэнь был выстроен по всем правилам китайского архитектурного искусства: несколько открытых, продуваемых сквозняком залов, по сторонам которых располагались закрытые комнаты. Входы, выходы, размещение комнат — все строго по фэн-шую. Колонны из толстого, гладкого дерева, поддерживающие сводчатую крышу, выкрашены в черный цвет, а сам конек, щедро покрытый позолотой, украшали вычурные, покрытые зеленой глазурью глиняные драконы. Подняв голову, я увидел темнеющие на потолках искусно выведенные изображения фантастических тварей: драконов, фениксов и каких-то рогатых зверей, похожих на оленей. Внутри наблюдался хаос и бардак: в комнатах была повалена дорогая мебель, на полу валялись разбросанные шелка, курительные трубки из нефрита и пустые бутылки из-под сливового вина. Все кричало о богатстве и полном отсутствии вкуса.
Пройдя через несколько залов, мы попали в женскую половину. Здесь, в самой большой комнате, сбившись в кучу, как перепуганные куропатки, сидели восемь спасенных нами женщин. Это были наложницы Тулишэня — молодые, красивые, самых разных кровей: смуглые маньчжурки, скуластые монголки, тоненькие, похожие на лесных духов эвенкийки