Живые пытались навести порядок в этом царстве смерти, а мертвые требовали своего. Ко мне подошел Лян Фу. Его лицо было в копоти и чужой крови.
— Тай-пен, — негромко сказал он. — Мои братья пали. Мы, как и ты, верим в Небесного Отца и хороним по его закону. Но боимся, что их могилы осквернят. Демоны еще рыщут здесь. Духи братьев не обретут покой. Дай нам отнести их подальше и похоронить в тайном месте.
На эту просьбу я не мог отказать.
— Делай, Лян Фу. Они заслуживает покоя. Подберите место понадежнее, чтоб никто не нашел их могилы.
В стороне, в небольшой березовой роще, тайпины устроили свое прощание. Опустили тела в неглубокие могилы и, шепча молитвы, укрыли их землей. Листва тихо шуршала, словно тоже молилась вместе с ними. Простой, но крепкий ритуал. Их братство держалось даже перед лицом смерти на чужбине.
Нам же предстояло позаботиться о теле Осипа. Подойдя к нему, распростертому у причала, я долго смотрел в его на удивление умиротворенное лицо. Тяжело провожать своих людей… И раз уж даже тайпины так беспокоятся о своих покойниках, то мне и подавно стоит принять меры к тому, чтобы вечный сон русского воина никто не тревожил. Позвав Софрона, я приказал:
— Подготовьте Осипа. Обмойте тело, оденьте в чистую рубаху, заверните в рогожу покрепче и грузите в джонку. Он поплывет обратно с лодками.
— Обратно? — удивился Софрон.
— Он погиб за нас, — жестко произнес я. — И я не оставлю его гнить в этой дыре. Его похоронят дома, в русской земле.
Вскоре захваченные джонки были готовы к отплытию. Они должны были привезти «второй эшелон» нашей маленькой армии — нанайцев и казаков. На борту — тело Осипа, мои приказы для тех, кто остался на прииске, и вести о нашей победе. Они отчалили, и вскоре лодки превратились в крошечные точки на широком Амуре. Этот скорбный караван связывал нас с домом тонкой ниткой.
Когда они скрылись в подступающей вечерней дымке, меня накрыло острое чувство одиночества. Мы остались одни. В самом сердце чужой земли. И теперь каждая жизнь, каждый патрон стоили на вес золота.
Я устроил штаб в уцелевшей фанзе приказчика. В воздухе еще висел приторный запах опиума, смешанный с холодным потом страха. Мы вышвырнули шелковые подушки и курительные трубки, проветрили помещение. Затем я приказал притащить на повторный допрос хозяина фанзы.
Приказчика звали Ичень Линь. Его без церемоний приволокли и швырнули на циновку у моих ног. Толстяк трясся, как студень, распластавшись на полу, и смердел страхом сильнее, чем мочой, которая расползлась темным пятном по его халату.
Наконец явился с похорон Лян Фу, и можно было приступить к делу.
— Лян Фу, переводи, — приказал я, усаживаясь на окованный сундук. — И первым делом сообщи этому куску дерьма, что если он хочет жить, то пусть ничего не скрывает!
Допрос не занял много времени. В этот раз не понадобилось даже угрозы пытки: хватило одного моего взгляда, мрачного молчания Лян Фу и воспоминаний о недавней бойне, чтобы приказчик раскололся. Я задавал вопросы один за другим: где, сколько, как. Он лепетал, заикался, плакал, но отвечал подробно.
— Говорит, до главного прииска двести ли, — перевел Лян Фу с таким презрением, будто говорил о дохлой собаке. — На юг, через холмы. Пешком четыре, может, пять дней. Но они так не ходят.
Вспомнив, что один ли — это примерно полверсты, я понял, что нам надо будет преодолеть около ста километров. Не так уж и много, с одной стороны. Но гораздо важнее расстояния —состояние дороги.
— Спроси, как туда обычно добираются. Есть ли дорога или хотя бы тропа?
Ичень заговорил снова, жестикулируя, будто руками хотел выкопать себе спасение.
— У них караван. Арбы, повозки, — перевел Лян Фу. — Все наладил Тулишэнь. Дорога плохая, но проехать можно. На повозках можно за три-четыре дня, если лошадей не жалеть.
— Лошади? — Я прищурился. — У них есть лошади?
Толстяк дернулся, замахал руками, показывая куда-то за стену.
— Там! — выкрикнул он и что-то быстро залопотал.
— За фанзами, — перевел Лян Фу, — в стороне от импаня загоны, сарай для верблюдов, конюшни. Лошади, верблюды для перевалов. Повозки под навесами. Все в исправности!
Я кивнул Мышляеву. Тот исчез, а я дал приказчику десять минут, в течение которых он успел поклясться всеми богами и чертями, что совершенно нам предан и готов служить.
Отправленный на проверку Мышляев скоро вернулся. Его доклад был краток: все так, как и говорил толстяк. За фанзами действительно обнаружились просторные загоны, а под длинным навесом — целый транспортный парк.
Повозки оказались на удивление добротными: на высоких, окованных железом колесах с крепкими осями, покрытыми черным, лоснящимися даже в пыли лаком. Я насчитал восемь грузовых арб. Девятая стояла особняком, щегольская, видать, для самого Тулишэня — красного дерева, с резными бортами, бархатным балдахином, с украшениями из слоновой кости, да еще и на рессорах, обещавших мягкий ход.
Картинка сложилась сразу: не изнурительный пеший марш-бросок, а быстрый конно-колесный рейд. Да и добычу удобней будет вывозить. Наш отряд становился подвижным.
— Значит так, — приказал я Левицкому. — Повозки грузить по полной! Провиант, порох, свинец, все остатки динамита. Раненых — туда же. Бойцов будем подсаживать по очереди: одни идут пешком, другие едут и отдыхают. Так мы дойдем свежие и злые, как черти.
Софрон тут же решил проверить каждую ось, каждую рессору, перебрать всю упряжь. Решили так: три арбы запрячь парой низкорослых, но сильных лошадей. Остальные пять грузовых повозок — верблюдами, они выносливее и неприхотливее. Еще пара лошадей и два верблюда остались в запасе, на случай если кто охромеет в пути. В походе всякое бывает.
Отдав все распоряжения, я вернулся в фанзу и снова уставился на приказчика. Тот втянул голову в плечи, будто хотел спрятаться в своем халате.
— Ты поедешь в первой повозке, — сказал я. — И будешь всю дорогу молиться своим богам, чтобы дорога, что ты покажешь, оказалась правильной!
Пока шла подготовка к походу, я отправился посетить раненых. Когда я вошел в фанзу, превращенную в лазарет, Сафар уже пришел в себя. Он лежал на низкой глинобитной китайской лавке, спокойный и умиротворенный, как будто и не было