Прошел час, затем другой. Напряжение в нашем прибрежном лагере достигло предела. Наконец, далеко внизу по реке, ночной мрак пронзил условный сигнал — три коротких, похожих на уханье филина, звука. Все. Дело сделано.
Утро встретило нас промозглым холодом и густым туманом, который обнимал реку, превращая мир в размытое серо-белое марево. Сквозь эту кисею едва проступали силуэты четырех барж. Они стояли неподвижно, неестественно накренившись, словно гигантские туши выброшенных на берег китов.
Вскоре из тумана вынырнула легкая казанка, и на берег сошел Кропоткин. Лицо его было мрачно и сосредоточенно, от вчерашней любезности не осталось и следа. Он прошел к севшим на мель судам, картинно цокнул языком и сокрушенно покачал головой.
— Ну что, господа? Доигрались? — бросил он в пространство с хорошо разыгранным раздражением. — Говорил я, что Амур шуток не любит!
Лоцманы, стоявшие поодаль, виновато разводили руками, бормоча что-то о коварном течении и внезапно намытой отмели. Спектакль был разыгран безупречно.
Кропоткин обернулся ко мне. Взгляд его был официальным и строгим, но в самых его глубинах плясал знакомый бесенячий огонек.
— Задерживать весь караван из-за этих корыт я не могу, господин Тарановский, — отчеканил он так, чтобы слышали все. — Приказ есть приказ. Мы уходим. А вы уж тут… — он махнул рукой в сторону накренившихся барж, — разберитесь. Попробуйте стащить, что ли. Но груз, я вижу, уже подмочен. Вода в трюмах стоит. Придется все выгружать и сушить. А что сгниет — то списать в убыток казне.
Он говорил как усталый чиновник, для которого это лишь очередная досадная неприятность в длинной череде служебных неурядиц.
— Сделаем все возможное, господин есаул, — с подобающей серьезностью ответил я.
— Вот и славно, — заключил он и, не говоря больше ни слова, вернулся в свою лодку.
Мы молча смотрели, как его казанка и оставшиеся баржи каравана медленно растворяются в тумане. Когда их силуэты окончательно исчезли, а звук работающих весел затих, Мышляев подошел ко мне и негромко сказал, с трудом сдерживая ухмылку:
— Разрешите приступать к разгрузке… подмоченного провианта, Владислав Антонович?
Я сделал глубокомысленное лицо.
— Дайте подумать, Александр Васильевич…. Может быть, не стоит? А-а, ну ладно — разгружаем!
И ухмыляющийся Мышляев махнул рукой своим людям.
Над рекой вставало солнце, и его лучи, пробиваясь сквозь туман, золотили борта нашего неожиданного богатства.
Когда с лихорадочной разгрузкой барж было покончено и последний мешок с «подмоченной» мукой занял свое место на импровизированном складе, наступило время для главного. Крестьянских мужиков, глав семейств, собрали на большой поляне, где воздух, густой от запахов хвои и влажной земли, пьянил после тесноты речных судов. Они стояли молчаливой, настороженной толпой, и в их взглядах читался немой вековечный вопрос землепашца к новой земле.
Путь наш лежал не к прииску с его шурфами и промывочным лотками, а к раскинувшимся вдоль Амура просторным, залитым солнцем лугам. Земля здесь дышала силой и щедростью, упруго пружиня под сапогами. Один из мужиков, кряжистый бородач, не выдержал, опустился на колени, зачерпнул пригоршню почвы и принялся растирать ее в мозолистых, похожих на корни дуба пальцах.
— Хорош чернозем… — выдохнул он с благоговением, словно узрел чудо. — Жирный, богатый!
Остальные загудели, обступили его, и вскоре уже десятки рук мяли и нюхали эту землю, определяя ее суть с той безошибочной точностью, что дается поколениями предков, всю свою жизнь растивших хлеб.
— Рожь-матушка такую примет, — уверенно произнес другой. — И овес пойдет, да какой!
Затем взоры их обратились к стене вековой тайги, подступавшей к самым лугам. Для крестьян из Центральной России, где все леса принадлежали или помещикам, или казне, это было настоящее богатство. Мужики смотрели на вековые сосны и кедры и весело переговаривались, уже представляя себе будущие избы, амбары, бани. Корабельные сосны и могучие лиственницы, прямые и гулкие, обещали тепло и надежный кров. Я смотрел на них и видел, как тревога в глазах мужиков медленно таяла, уступая место деловому, хозяйскому азарту. Здесь можно было жить. Здесь стоило пускать корни.
К вечеру гул голосов сменился стуком топоров. Люди, уже не дожидаясь приказов, разбивались на артели, спорили, размечая участки под будущие усадьбы, выбирали лучшие бревна для первых венцов. Воздух наполнился созидательной энергией. Золотодобывающий прииск, место отчаянной борьбы за металл, на глазах перерождался, становясь колыбелью новой, мирной жизни, где главной ценностью становилась не горсть желтого песка, а щепоть плодородной земли.
Убедившись, что дело поставлено на правильный лад, мы отправились обратно, к прииску. Не забыв и другие вещи, оружие, порох и динамит.
Утром следующего дня я нашел Левицкого, который попивал ароматный чай.
— Владимир Александрович, — негромко начал я, когда он подошел. — Я вот что думаю — нужно нам как следует отблагодарить людей Гольцова. Оружием и порохом мы поделились, но этого мало за тот риск, на который они пошли ради нас.
Левицкий кивнул, его взгляд на мгновение потеплел.
— Ты прав. Бились они как черти, — произнес он. — Каждый из них в этой тайге стоит троих, а то и пятерых хунхузов. Прирожденные воины, что и говорить. Какая жалость, что на главное дело их с собой не позовешь.
В его голосе прозвучала неподдельная горечь. Он, как никто другой, понимал, какой силы нам будет недоставать в походе на Тулишэня.
Но у меня были свои мысли на этот счет.
— Не скажи! Может, с казаками и удастся еще что-то решить!
— Станичный атаман без приказа войскового начальства ни за что не поведет своих людей на тот берег Амура! — убежденно заявил Левицкий.
— Конечно нет! Официально просить у него помощи для похода за реку — гиблое дело, — поддержал я. — И да, атаман на такое никогда не пойдет. Но если… неофициально? — пытаясь донести свою мысль как можно доходчивее, я поймал его взгляд. — Что, если обратиться не к атаману, а к самим казакам? Частным, так сказать, порядком.
На его лице отразилось удивление, смешанное с непониманием.
— Частным порядком? Ты хочешь нанять их, словно бандитов?
— Не как бандитов, —