Светлые головы перемешивались с темными, русская речь тонула в гортанных выкриках, и этот многоголосый гул сотен жизней, казалось, обрел физическую плотность и лег на плечи невидимой тяжестью. Одним нужна была земля, другим — просо и рис. И всем остро требовалась надежда.
Мой глаз без труда вычленил в этой толпе казачьего есаула Кропоткина. Высокий, статный, с той же обезоруживающей, открытой улыбкой на лице, со Сретенска запомнившейся мне. Петр Алексеевич энергично пожал мне руку, когда я к нему подошел.
— Не знаю, как и благодарить вас, князь! — от души воскликнул я. — И грузы, и людей доставили в целости!
Тот лишь отмахнулся, но я заметил, что в его серо-голубых глазах блеснула неподдельная гордость.
— Полно вам, господин Тарановский!
Вот это я понимаю — человек! Не зря в поисках лучшей доли для всего человечества пришел он к мыслям о новых формах организации общества…
И тут в мою голову пришла шальная мысль. Раз Кропоткин — такой из себя анархист, что, если попросить его помочь нам в нашей безвыходной ситуации? Вон у него сколько казенных барж. И каждая в любой момент может затонуть. Ведь пока караван идет вниз по Амуру — теряется их иной раз не один десяток!
Эх, была не была! Решившись, я тронул есаула за локоть, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно спокойнее.
— Петр Александрович, нам нужно поговорить. Тет-а-тет, так сказать.
Мы отошли в сторону, под сень гигантских лиственниц, где деловитый шум разгрузки стих, сменившись свистом ветра над Амуром. Внутри все бунтовало против того, но на весах лежали сотни жизней, в том числе, между прочим, моего маленького сына. В таких условиях собственная гордость значила меньше, чем горсть золы на пепелище.
— Такое дело, князь… У нас случились непредвиденные обстоятельства. На прииск было совершено нападение, — начал я, глядя не на него, а куда-то вдаль, на темную полосу тайги на том берегу. — Большая банда хунхузов. Мы их разбили, но…
Улыбка мгновенно исчезла с лица Кропоткина. Он слушал, не перебивая, его умные серо-голубые были внимательны и серьезны.
— Но оказалось, что наши запасы продовольствия исчезли, а бандиты согнали сюда сотни невольников с той стороны Амура. Мы их освободили, и в каком-то смысле теперь я ответственен за их жизни и пропитание. Так что теперь, помимо моих переселенцев, на мне еще полтысячи голодных душ!
Кропоткин молчал, и эта пауза, повисшая между нами, была красноречивее любых слов.
— Провианта почти нет, — глухо закончил я. — Боюсь, организовать доставку из Сретенска по реке уже не успеть. А если в ближайшие дни я не достану муки, здесь начнется голод. Все эти люди — крестьяне, что поверили мне, освобожденные китайцы, что обрели надежду, — окажутся на краю гибели. Понимаете, князь?
Мой взгляд невольно метнулся к казенным баржам, низко осевшим под тяжестью мешков. Там, в их просмоленном чреве, был наш единственный шанс.
— Я знаю, что это против всяких правил. Но все же прошу. Продайте нам часть груза! Муку, соль, крупу. Я заплачу втрое против цены. Золотом, ассигнациями — чем скажете. Прямо сейчас.
Последние слова я произнес почти с вызовом, стараясь скрыть отчаяние за деловым тоном. Нахмурившийся Кропоткин смотрел не на меня, а на пеструю, гомонящую толпу у кромки воды, на черные остовы сожженных юрт вдали, на весь этот дикий, жестокий мир русского пограничья. Конечно, любой другой офицер не раздумывая с негодованием отказал бы мне. Но Кропоткин молчал, и я интуитивно чувствовал, что вся эта история — наглые хунхузы, несчастные рабы, отчаянная борьба — легла на его врожденное народолюбие как сухие дрова в костер.
— Я говорю это не для того, чтобы вызвать жалость, Петр Алексеевич, — добавил я тише. — Я мечтал о поселении свободных людей на свободной земле. Не могу же я позволить им умереть от голода в первые же дни.
И эта фраза стала ключевой! Я видел, как лицо молодого офицера дрогнуло, неуловимо изменилось, как налет аристократической любезности уступил место напряженной работе мысли. Он перевел взгляд на меня, и в его серо-голубых глазах вспыхнул тот самый задорный, почти мальчишеский огонек, который я заметил еще при первой встрече.
— Что ж… Продать я вам ничего не могу, господин Тарановский, — медленно, словно взвешивая каждое слово, произнес он. — Груз казенный, подотчетный. Любая недостача — трибунал для меня и клеймо расхитителя для вас.
Сердце ухнуло вниз. Неужели все напрасно?
Он выдержал паузу, а затем уголки его губ тронула хитрая, заговорщицкая улыбка.
— Но знаете… река Амур коварна. А лоцманы, бывает, ошибаются. Давайте-ка поступим так: ваши люди проводят последние четыре баржи еще несколько верст вниз по течению. И там они — по чистой случайности, разумеется! — вдруг сядут на мель. Такое в каждом сплаве случается, дело житейское. А чтобы их стащить, придется баржи полностью разгрузить. Боюсь только, груз подмокнет. Придется списать на порчу — не везти же гнилую муку в гарнизон!
Эта гениальная в своей простоте и дерзости импровизация ошеломила меня.
— Но вам это не повредит?
— Пустое! Четыре баржи — в пределах допустимой погрешности, — легкомысленно отмахнулся он.
— Петр Александрович, вы наш спаситель! Я заплачу любые деньги…
Он остановил меня легким жестом, и во взгляде его на мгновение промелькнуло то самое аристократическое высокомерие, что отличает потомственного дворянина от купца.
— Сударь, что вы! Я офицер и дворянин, а не лавочник. Я делаю это не ради денег, а из сочувствия вашему делу. И из убеждения, что жизнь этих людей стоит больше, чем любая субординация и казенные циркуляры. Считайте это моим скромным вкладом в ваше благое начинание.
Он снова улыбнулся, на этот раз широко и открыто.
— А теперь, господин Тарановский, будьте добры, выделите мне надежных людей. Нам предстоит провернуть одно дельце.
Первым делом я сразу послал за Мышляевым и его людьми. Они явились к вечеру следующего дня. И когда густая, беззвездная темнота укутала берег, Мышляев и хмурый Софрон молча выслушали задачу. Для этого дела Мышляевым были отобраны забайкальцы. Вместе с ними отправилось еще и двое лоцманов из казенного каравана, которых Кропоткин убедил