– Как идут дела в Дарданеллах? Ты ведь писал, что все начнется сегодня.
– Я еще ничего не слышал.
Он отвез Венецию обратно на Уайтчепел-роуд, а потом Хорвуд доставил его на вокзал Виктория к поезду до замка Уолмер.
В субботу он сидел на скамейке в саду замка, подставив лицо зимнему солнцу, и вспоминал о тех двух годах на Ливерпуль-роуд, о том, как шестнадцатилетним юнцом тайком сбегал из дома в театр, строго ему запрещенный, и целый час, а то и больше стоял в очереди за билетами на самые дешевые места. Здесь он впервые влюбился в актрису Мэдж Робертсон, хотя ни разу не заговорил с ней, только смотрел в кружащем голову восторге на нее из партера. Возвращаясь мыслями в прошлое, премьер-министр отдыхал от сегодняшних тревог. Он по-прежнему ждал известий о том, как продвигается операция, но они всё не приходили.
Только в воскресенье Уинстон наконец-то прислал ему телеграмму, в которой говорилось, что после обнадеживающего начала нападение было остановлено из-за плохой погоды и флот вернулся в гавань на Лемносе.
Когда на следующее утро новости об операции прорвались в прессу, премьер-министра поразил неуверенный тон сообщений «Таймс». Доводы в пользу нападения были неоспоримы, поскольку все риски и необходимые приготовления беспристрастно просчитали заранее. Однако, согласно турецкому заявлению, которое «Таймс» так некстати перепечатала, от четырехсот крупнокалиберных снарядов, обрушенных на береговые форты британскими линкорами, лишь один турок получил осколочное ранение. Премьер-министр отмахнулся от этого сообщения, приняв его за еще одну попытку напакостить со стороны Нортклиффа.
Во вторник на ланч пришел попрощаться Ок, уже в мундире дивизии морской пехоты. Он должен был высадиться с десантом, как только будут взяты береговые форты, поэтому и выбрался в город, чтобы докупить нужное снаряжение, включая путеводитель Бедекера по Константинополю, отрывки из которого зачитал за столом. Настроение у него было, как обычно, приподнятое. Все предстоящее виделось ему захватывающим приключением. О том, что дивизия морской пехоты отправляется в Дарданеллы, похоже, знало все лондонское высшее общество, и премьер-министр поневоле задумался об элементе неожиданности. Последнее, что сказал Ок уже в дверях:
– Не переживай, Премьер. Я пришлю тебе открытку с видом Голубой мечети.
Марго поехала в Уэст-Кантри повидаться с ним и вернулась встревоженная. В пятницу премьер-министр написал обо всем этом Венеции:
К одиннадцати часам выяснилось, что у них нет ни врача, ни лекарств, и Клемми, проявив немалую изобретательность, добилась того, чтобы они получили кое-что из необходимых «мелочей» на Мальте, однако не похоже, что их снабжение хорошо продумано. Руперт Брук убежден, что не вернется назад живым.
Премьер-министр нуждался в Венеции, как никогда прежде, и благодарил Бога, а еще больше – руководство больницы за то, что ей дали несколько выходных на следующей неделе из-за переутомления: у нее было высокое кровяное давление. Он сказал, что заберет ее с Мэнсфилд-стрит в среду, 3 марта, в шесть пятнадцать вечера, и они вместе поедут на обед к Ассирийцу.
С того момента, как она села в машину и чмокнула его в щеку, он понял, что их планы на будущую неделю совершенно не совпадают, но продолжал настаивать, достал карманный ежедневник и постарался выкроить в расписании как можно больше времени, чтобы побыть вдвоем. Венеция сказала, что уезжает на уик-энд в Олдерли, и он ждал от нее приглашения, но она промолчала.
– Послушай, – наконец сказала она, – прошу тебя, не пойми меня неправильно, но я два месяца не виделась с друзьями и просто не смогу уделить все свое время тебе. Не думаю, что это будет справедливо по отношению к ним, а если совсем честно, то и ко мне тоже.
Он так перепугался, что не знал, как ответить. Она никогда прежде так с ним не разговаривала.
– Да, конечно, прости меня.
Он отложил ежедневник и попытался сделать вид, что все понимает, ничего страшного, просто она устала и немного вышла из себя. Оставшуюся часть поездки они проболтали, словно ничего не произошло, но втайне от нее он чувствовал себя глубоко несчастным.
Этот обед стал для него сущим адом. Никогда еще Венеция не казалась такой красивой. Из-за тяжелой работы и скудного питания в больнице она похудела, но перенапряжение как будто пошло ей на пользу. В ее взгляде появилась какая-то неземная прелесть, отчужденная, холодная, недоступная, как у одной из тех актрис, в которых он влюблялся робким школьником, как у самой Мэдж Робертсон. Он смотрел, как Венеция смеялась и сплетничала с Ассирийцем и другими гостями, и хотя она говорила и с ним, а когда он уезжал, даже коснулась его руки и прошептала: «Прости за то, что я тогда сказала, я не хотела, чтобы получилось так резко», его все равно мучили ужасные предчувствия.
Полночь давно миновала, а он все лежал без сна, пока наконец в час ночи не решил, что должен рассказать ей обо всех своих переживаниях:
В моей жизни не было большего счастья, чем узнать и полюбить тебя, и, что бы ни случилось, этого у меня уже не отнять. Конечно, это означает, что ты можешь, если захочешь, причинить мне больше боли, чем кто-либо другой в мире. Я уже совсем забыл тот короткий удар, полученный прошлым вечером, который ты так быстро и так нежно залечила. Я прекрасно понимаю, что ты слишком добра по натуре (даже если оставить в стороне те особенные чувства, какие ты, возможно, испытываешь ко мне), чтобы сознательно ранить кого-то.
Премьер-министр сразу же отправил письмо и попытался сосредоточиться на работе, но безрезультатно, и он снова написал ей утром, всего пару строчек: крик боли, который не смог сдержать.
Милая, я так несчастен! Не нужно ничего говорить, просто это так. Мне вспоминаются строки Лэндора: «Мои ладони грел живительный огонь, / Но он угас, и мне пора в дорогу».
Целый день он ждал ответа, но письмо пришло только в девять вечера, доставленное посыльным в дом министра внутренних дел на Смит-сквер, куда его пригласили на обед. Он повернулся спиной к гостям и прочитал:
Мне очень жаль, что ты чувствуешь себя таким несчастным и что я каким-то образом виновна в этом. Мои