— Теперь я куплю много молока! И мясо, и курицу, и рыбу! — говорил Радж, захлебываясь, присев рядом с Анушкой и гладя ее по голове. — Я куплю тебе новое сари! Да, красивое желтое сари! А себе я куплю кроссовки и шляпу от солнца, а может быть, даже мотоцикл! Ты видишь? Смотри, сколько у нас денег!
— Я хочу есть… — просила она, а он все совал и совал ей деньги, счастливо улыбаясь.
ПЕЛЕСТАНЬ
Она сдвигает колени. О, я внимательный, я все замечаю. Да, она сдвигает колени, но не закрываясь, нет, напротив, она сдвигает их вожделенно. Еле заметными движениями она сжимает бедра, трется кожей о кожу, делает движение, будто хочет закинуть ногу на ногу, но не закидывает, слегка разгибает колено — одно, другое, вытягивает носки, словно где-то там, в самом основании ног, у нее все чешется, и этими легкими, но настойчивыми движениями она этот зуд усмиряет, успокаивает.
— Хватит уже, — говорю я тихо, — перестань.
Глаза ее смотрят сквозь меня. Она меня сейчас не видит и не слышит.
— Перестань, — повторяю я громче.
Она медленно возвращается, гладит через остатки тумана, и вот глаза уже ясные, чистые, и сама она вся такая наивная, маленькая.
— Пэ-ости, папа, — говорит она.
Ее зовут Нина, ей всего пять, и некоторые звуки она до сих пор не выговаривает. Мы едем в автобусе. У меня на коленях сине-желтый ранец, полный рисунков и красок в тюбиках. В детский сад мы Нину решили не отдавать, но три раза в неделю возим на занятия по развитию творческого потенциала у детей. Звучит громко, но по сути — это просто музыка, изо и чтение. Надя отвозит ее туда, а я забираю после работы. Надя — это моя жена.
Мы поднимаемся по ступенькам к себе домой. Я держу Нину за руку, и она еле успевает за мной, неловко, но старательно карабкается на каждую ступеньку. Открываю дверь своим ключом. Пахнет жареным — значит, Надя уже дома. Нинка бежит к себе в комнату.
— Руки мойте! — кричит Надя с кухни.
Я не мою руки и не переодеваюсь, сразу иду к жене.
— Она опять так делала, — говорю я, присаживаясь на краешек табуретки.
Надя мешает мясо в казане и молчит.
— Ей же всего пять, — говорю я, — разве так бывает? Может, все-таки нужно к врачу?
— К кому ты ее поведешь? — Надя замирает над казаном и смотрит на меня. — К психиатру?
В кухню забегает Нинка. Она уже помыла руки. Она кричит:
— Мама жалит мясо!
Мы улыбаемся натужно, но Нинку не обмануть. Она сразу все понимает и замолкает. Я иду переодеваться. Надя выходит за мной следом.
— Поговори с ней, — шепчу я.
— Как я ей скажу! — нервничает она. — Нет, я не могу. Сам поговори.
— Я уже говорил. А вы — девочки, вы лучше друг друга поймете, — настаиваю я.
— Не знаю, — вздыхает Надя, — я не знаю.
Мясо Надя жарит лучше всех. Особенно говядину. У меня всегда получается жестковато и сухо, а у Нади мясо снаружи с тонкой поджаренной корочкой, а внутри — сочное и мягкое, пропитанное ароматами зиры и розмарина. Мы с Нинкой обо всем забываем, уплетаем и добавки просим.
— Хватит уже, — смеется Надя, но подкладывает нам еще и еще.
Когда животы набиты, мы идем смотреть телевизор. Как раз сейчас Нинкины мультики. Нинка смотрит внимательно, сосредоточенно, не отвлекаясь, выражение лица ее меняется — она легко может захохотать или рассердиться. Но чаще хохочет, на то они и мультики.
Мы сидим рядом, но смотрим больше не в телевизор, а на Нинку. Она смеется, откинувшись на спинку дивана, и тянет от возбуждения носочки. В руках у нее обезьяна — подарок бабушки. У обезьяны большие плюшевые уши и длинный, загнутый крюком хвост. Еле заметными движениями Нинка об обезьяну трется, елозит по дивану, постанывает, как щенок, но не отрывает взгляд от экрана. Дыхание ее постепенно учащается, но дышит она ровно и глубоко. Что-то там происходит в мультфильме, отчего Нинка вздрагивает, напрягается, уставившись в телевизор, замирает на мгновение и, наконец, расслабляется, потягивается, зевает…
— Нинка, — говорю я, — ну что такое? Ты зачем так делаешь?
— Как делаю, папа? — говорит она удивленно.
Я злюсь и краснею. Ну, как ей объяснишь?
— А вот так! — и я закатываю глаза и начинаю стонать.
Нинка хохочет. Она думает, что я с ней играю. Но мне вообще не смешно.
— Ладно, — говорю я, — потом еще поговорим.
И так каждый раз. Все без толку, она сама не замечает этого.
Утром я, тайком от Нади, листаю интернет-форумы, ищу детского психолога. Одного рекомендуют настойчиво, психолог и невропатолог, да и кабинет у него недалеко от нашего дома. Еду к нему сам, хочу для начала проконсультироваться. Это мужчина, пожилой мужчина с большими мягкими ладонями. И сам он весь мягкий и крупный. Я нервничаю, все же разговор о моей дочери. Он слушает внимательно, не перебивает.
— У детей такое бывает, — говорит он наконец. — Не часто, но бывает. Это пройдет, не переживайте слишком сильно. Посмотрите на меня. Да, вот так. За пальцем следите. Хорошо, спасибо. Вы уверены, что другие люди тоже замечают такое… м-м-м… поведение Нины? Да, руки перед собой вытяните, пожалуйста. По утрам не дрожат? Хорошо. Дело сейчас не только в Нине. Мне кажется, что вам нужно отдохнуть. Поезжайте. К морю или в горы. Всей семьей. Язык покажите…
Я высовываю язык и думаю — да, отпуск! Он прав! Именно этого я и хотел, но не признавался себе. Окрыленный, я лечу домой.
— Надя! Нина! Мы едем на море! — кричу я.
Нинка легко заражается энтузиазмом и бегает за мной.
— Ула! Моле! — кричит она.
Даже Надя — наш остов семейного скептицизма, наша ироничная и снисходительная Надя — проникается радостным настроем.
И вот, мы уже едем. Я забронировал номер в зоне отдыха на неделю. Это, конечно, только мы, местные, эту лужу морем называем. А так — это просто водохранилище. Вода здесь пресная, но песочек хороший, солнце жаркое и длинное мелководье, можно не беспокоиться за Нинку. Сейчас самый сезон, отдыхающих много, и все такие довольные — кто с пивом, кто с минералкой. У нас арбуз. Я взрезаю его, и он лопается с треском. Тело у него розовое, все в белых сахарных кристаллах. Нинка хватает самый большой кусок и с наслаждением вгрызается в середину.
— Не подавись, — смеется