Арбуз мы съедаем почти целиком. Даже не верится, что он мог весь в нас поместиться. Корки сгребаем в пакет. Нинка сразу бежит купаться. Мы с Надей смотрим за ней с берега. Она визжит и плескается.
— Хорошо, что поехали, — говорит мне Надя и чмокает в щеку, — ты молодец.
Я улыбаюсь. От жары и арбуза меня клонит в сон. Надя встает.
— Схожу в номер, — говорит она, — забыла захватить крем от солнца.
Я сонно киваю. Надя берет пакет с корками и кивает мне, мол, выброшу по дороге. Нинка, увидев, что мама уходит, выбирается из воды.
— Куда мама пошла? — кричит она мне, подбегая.
— Сейчас вернется, — отвечаю я и пододвигаю ей шезлонг, — ложись, отдохни пока.
Нинка забирается с ногами на шезлонг, вытирается полотенцем, а потом ложится на спину и удовлетворенно вздыхает. Какая же она маленькая! И половины шезлонга не занимает.
Я тоже ложусь, потягиваюсь, хорошо! Шевелю пальцами ног, стряхиваю налипший песок. Надо мной нависает зонтик. Хотелось бы смотреть в небо, на облака, но кожа у меня белая, обгораю на солнце мгновенно, поэтому все время прячусь в тень. Какая-то мысль вертится у меня в голове, я все ловлю ее за хвост, пытаюсь ухватиться, но не успеваю, она все время ускользает, и чем дольше я ее ловлю, тем больше забываю, забываю обо всем…
Проснулся я внезапно. Даже не знаю, что меня разбудило. Приподнялся, оглянулся и увидел, что Нади все еще нет, значит, спал я совсем недолго. Нина лежит рядом, вытянувшись на шезлонге. Совершенно как щенок, которому снится погоня, она повизгивает во сне и время от времени содрогается всем телом.
— Нина! — позвал я ее.
Мне показалось, что она приоткрыла глаза.
— Ниночка! — позвал я громче.
Нина застонала и выгнулась, перевернулась на один бок, на другой, а потом снова на спину и задышала часто и прерывисто. Я заволновался. Потряс ее за плечи, по щеке даже хлопнул слегка — она и не замечает. Дети вокруг в песочке играют, среди волн скачут, дети как дети, а она лежит, дышит судорожно, всхлипывает, стонет, глаза у нее приоткрылись, а там одни белки видно, и всю ее выгибает, словно вот-вот из нее что-то должно вырваться, но не выходит и мечется внутри. Люди на нас оборачиваться стали, потому как стонет-то она все громче. Уже все глазеют, да и на меня так нехорошо поглядывают.
— Хватит пялиться! — кричу я всем сразу. — Это вам не цирк! Че, думаете, я не знаю, о чем вы думаете? Только не ваше дело, ясно? И не дай бог, вы чего-то там такого… не дай бог…
Вижу, кто-то опускает глаза, кто-то опасливо в сторонку отходит, а те, что вдалеке, — те лыбятся, пивко потягивают, мобильные телефоны достали и нас снимают. Я швыряю в их направлении бутылку с минералкой. Они замолкают, напрягаются. Но мимо. Черт с ними, их мне не достать.
— А ты, дед, че пялишься?
Люди с ближайших лежаков уже пересели на другие, подальше, и стараются в мою сторону не глядеть, один только старик любопытничает.
— Я не пялюсь, — отвечает он, — я интересуюсь. Я, понимаете ли, врач.
— А мне насрать! — кричу я и подхожу к нему ближе, вставая между ним и Нинкой. Он сидит и будто чуть улыбается, а мне не смешно ни капли. — Это моя дочь, понял? И врач ей не нужен.
— Понял-понял, — отвечает он, но не уходит, и все как будто шею вытягивает с таким видом, словно я ему вид загораживаю. Глаза у него блеклые, прозрачные. И взгляд такой неприятный, сальный. Если он еще раз на Нинку посмотрит, я ему вмажу, ей-богу, вмажу, у меня уже руки трясутся, честное слово, а это верный знак.
— А у нее такое часто? — спрашивает он вдруг.
Тут я не выдерживаю и бью ему коленом прямо в зубы. Старик падает и закрывает лицо руками. Кажется, у него кровь. Я хватаю его за волосы, приподнимаю, но не бью, а ору, просто ору ему в лицо. Это не слова, это какой-то первобытный хриплый рев. От ужаса у старика перекашивается лицо. Я делаю короткий вдох и снова ору, реву так, словно пытаюсь его оглушить, словно сдуваю с него его жизнь. Старик ослабевает в моих руках, и я чувствую, как что-то больно колотится в мое бедро. Поворачиваюсь и вижу Нинку. Кулачки у нее маленькие, но острые. Она останавливается и смотрит на меня.
— Хватит, папа, — говорит она тихо, — пелестань.
И глаза у нее такие большие-большие.
Я отпускаю старика, и Нинка берет меня за руку. Мы идем, загребая сланцами песок, идем в сторону своего номера. Руки у меня вялые, а ноги тяжелые, словно онемевшие. Из здания, к которому мы направляемся, выходит женщина. Красивая женщина в черном и блестящем купальнике. Загорелая и гибкая, как пантера. Мужчины оборачиваются на нее, но она смотрит только на нас. Смотрит и улыбается. Я улыбаюсь ей в ответ, и от этого мне сразу становится хорошо, словно меня включили в сеть. И с каждым шагом я все крепче сжимаю Нинкину руку.
ВЫВОДИТЕ ЧАНДЕРА
— Я знаю, где можно купить гашиш, — сказал цыганенок, — и если хочешь, то можешь меня трахнуть.
Артем даже не сразу нашелся, что ответить. Гашиш он искал в этом индийском городке уже третий день. На пляже торговцев было много, а здесь, чуть стоило углубиться в материк, — и никого.
— Далеко идти?
— За гашишем — на ту сторону реки, а трахнуть можешь прямо здесь.
— Не буду я тебя трахать, — раздраженно сказал Артем. — Ладно, пойдем.
Цыганенок побежал, оборачиваясь, чтобы не упустить Артема. Артем шел за ним, стараясь запомнить дорогу, но эти трущобные улочки были так похожи одна на другую, что очень скоро он совсем потерялся и только чувствовал, что река становится все ближе. Наконец, вынырнув из очередного проулка, Артем увидел набережную. Здесь пахло навозом и благовониями. Женщины, подвернув сари, стирали разноцветное белье в реке. Неподалеку, присев на корточки, справлял нужду старик.
— Куда дальше? — спросил Артем.
— Да, дальше, — кивнул цыганенок и показал, — туда, через мост.
По мосту шли коровы. Бесцеремонно расталкивая людей тугими черными боками, они шли, опустив головы с тяжелыми изогнутыми рогами. Мост был узкий, поэтому цыганенок с Артемом остановились, ожидая, пока все стадо пройдет.
— А гашиш-то почем? — сообразил наконец спросить Артем.
— Тсс, — прижал палец к губам цыганенок