Пьём за любовь, за свою мирную жизнь,
за наше большое будущее, поскольку все мы
относительно молоды;
неубедительнейшим «держись»
пытаемся поддержать друг друга на время.
Сентябрь начался, с востока идёт гроза,
молчат миномёты, автоматы притихли даже.
Один комроты, смотря на меня, сказал,
что мечтает увидеть женщину
не в камуфляже.
Здесь земля отверженных,
нам уже от неё не деться,
ветер степной пахнет смертью,
мятой и мёдом.
Мы пьём за любовь, за правду,
за наше счастливое детство,
пьём, не чокаясь, из гильз от гранатомёта.
«Первому двадцать, второму сорок, отец и сын…»
Первому двадцать, второму сорок, отец и сын,
Русые русаки среднерусской тверской полосы,
Цветное фото; не рыдай мене, Мати,
Зрящи во гробе: смерть была прежде.
Оба неправильно держат свои автоматы.
Ну кто их так держит!
Аптечка дерьмо, натирают берцы,
У старшего уже поизношено сердце,
У младшего условка за хулиганку.
Ходили в дозор спозаранку,
Сын чуть не споткнулся о мину.
Матери только молчи, а то всыплет ремнину.
Пока ты дома ешь манго и пьёшь брют,
Они за тебя умрут.
Летняя степь цветущая, пасторальная.
Ладно, чего там я, извини, забудь.
А знаешь, в чем самая жуть?
Им это нормально.
«Серёга из Москвы вообще приехал…»
Серёга из Москвы вообще приехал.
Всё время ржёт, да так, что будит эхо,
На стареньком раздолбанном УАЗе.
Нам нужно всем – полёт и чуть тепла.
Серёга возится с БПЛА.
Считай, мечта сбылась, хотя не сразу.
Хотел летать – и вот почти летит.
Мы память здесь. Мы камень. Мы гранит.
Пока их помнят – не случится смерти.
А впрочем, всё я вру, и вы не верьте,
Она случится с каждым. Это быт.
Серёга ржёт, Утесова врубая,
И он любой, и я почти любая,
Мы кровь земли, и мы её же твердь.
Иди ты на хер, грёбаная смерть.
«Сказали: не говори – «баба»…»
Сказали: не говори – «баба».
Плохое, некрасивое слово.
Но любым другим меня обозначить – сла́бо.
Я же не девка, замужем была, чего тут такого.
Я же рыдала, когда муж уходил на войну.
Я же его ждала, готовила щи-борщи,
Какая из меня леди или там фрау, ну.
Плачь. Снаряжай. Корми. И молчи.
Я русская баба, плачущая о каждом,
Кто не вернулся. Воющая в подушку.
Бесплодная баба, что навеки однажды
Кончится – и кто помолится за мою душу?
Нет, я была поэтессой из Ленинграда.
Шляпка, мундштук, открытые платья.
Я до сих пор сыграю так, если надо.
Но я – русская баба, всехняя мать я.
Коли не подвезли другого мужа и сына,
То вы, двадцатилетние, мои дети.
Слёзы капают на копьё, такая судьбина.
Не худшая, в общем, на свете.
«Ребёнок прячется, но смотрит из-за штор…»
Ребёнок прячется, но смотрит из-за штор,
Куда летит, не прилетело чтоб,
Как будто шторы – это одеяло,
Которое спасает от ночных
Чудовищ, пробирающихся в сны,
Как будто никого тут не стояло.
Вернётся мама – непременно, ведь
Всегда-то возвращалась, ну и впредь
Так будет до скончания Вселенной.
И дворик превращается в ничто,
И этот мальчик смотрит из-за штор,
И не болит разбитое колено.
Ничто уже на свете не болит,
Ни огорчений нету, ни обид.
Ещё прилет – и скоро будет мама.
Возьми игрушки, школьную тетрадь
И поднимись по лестнице – сказать,
Что больше нет ни ссадины, ни шрама.
«Андрюха Швед…»
Андрюха Швед,
Девятнадцать лет.
В магазине не продавали
сигареты и водку —
Совсем же дитё.
Не надо, говорит, не фоткай,
Дай закурить, тёть.
Вопреки рыданиям матери
Ушел, печали не зная.
Стоял такой с автоматом
На самом краешке мая.
Сигарета в почерневших пальцах,
Рябь на траве, как в воде.
А так бы хоть на фотке остался.
А теперь нигде.
«Мы пена дней, мы талая вода…»
Мы пена дней, мы талая вода,
Не строй, но стая, дикая дорога,
Мы бурелом, звериная берлога,
Мы вряд ли снова впишемся туда,
Где яблони в Коломенском цветут,
Цветут без нас, мы снова не успеем.
Но наклоняйся к абрикосам спелым.
Сегодня выжил, завтра же – не тут,
Но где-то дальше, может, километром,
А может, за рекой, водой и ветром,
За радужным мостом над городами.
Другие будут юными не нами,
А нами будет неба вещество.
Мы – пена дней эпохи СВО.
«и, прислонившись, у стены стою…»
и, прислонившись, у стены стою,
считаю вслух, а здесь вокруг всё вишни
и яблони, и ничего не слышно,
и ветер гладит голову мою.
так странно жить, так странно и светло,
когда внутри – не яд, тоска и мысли,
не внутренности, кровь и не бухло,
а светлый ветер, радуг коромысла.
конечно, это всё неправда, всё
иллюзия,