«люблю»,
поскольку важно только это.
Книги
«уходили красноармейцы…»
уходили красноармейцы,
уходили из наших книг,
зарастала дорога за ними разрыв-травой,
наши детские книжки ползли
по земле возле них,
шелестя страницами, – и еле слышный вой
раздавался на опустевших
стремительно полках.
ничего не заметили, дальше пошли, и только
теребили время от времени,
бессознательно, пустоту.
ничего, похвалили, по наградному дали листу.
уходили красноармейцы, а за ними,
хлопая нотами,
улетали песни военные,
оставляли нам песни радости.
и мы сели кругом радостно петь —
только кто-то мы?
стало нечем петь – потому потребляем градусы,
и все выше, и выше – от бесконечного ужаса.
и пятнистое небо над нами
насмешливо кружится.
потому что звёзды ушли за красноармейцами
и оставили только это вот, камуфляжное
недонебо, в которое – плачь ли,
спейся ли, смейся ли —
не дотянешься. мы остались —
солдаты бумажные.
мы легко и шутливо шагаем в любое пламя —
и, конечно, сгораем, и Бог не остался с нами:
ему стало скучно, он с ними ушёл на полдень,
где огромное небо, звёзд ярко-алых полное.
«а потом отобрали книжки…»
а потом отобрали книжки,
а если точнее —
то отобрали незыблемую идею,
идею о том, что наши в конце победили,
а оказалось, что ни хрена они не победили,
что в девяносто первом в итоге зассали,
вместо книг остались при галушках да сале.
а мы же росли на книжках гайдара,
не того, а другого, правильного гайдара,
прыгали через резиночку и уважали старых.
были дети, а стали испуганные крысята.
нет смешнее нас, поколения восьмидесятых.
а я вот как будто в комнате тёплой стояла,
а потом в степи огромной стояла,
и не было ни подушки, ни одеяла,
только дуло со всех сторон,
огнём и копотью дуло,
а я, восьмилетняя, так глупо стояла, сутуло,
стояла совсем неукрытая.
никогда это во мне не избыто —
до сих пор стою на ветру,
до сих пор я знаю, что я умру.
потому что если герои любимых книжек
ни за что умирают – то я-то, конечно, тоже.
и если кто эти книжки убрал и выжег,
то нет ничего невозможного.
и стоял посреди страны разобранной
очень маленький человек,
и не вырос совсем, но пришёл
в двадцать первый век,
одинокость свою принёс, неукрытость,
слежавшийся снег,
так что, знаешь, смотри на меня,
двадцать первый век.
не отмажешься, двадцать первый век.
«Снилась рифма «печаль» и «оттепель»…»
Снилась рифма «печаль» и «оттепель».
Шёл серебряный тонкий снег.
У Лаврентия острый профиль
И поблескивает пенсне.
Над Россией метель рассеется
И мороз рубанёт сплеча,
Но моё помещает сердце
И убитого, и палача.
Помещает каждого русского.
Через сотню каких-то лет —
Поменяются. Дымом трубка
Наполняет пустой кабинет.
Не меняются лишь сюжеты.
Продолжается длинный спор,
И подпишет правнучка жертвы
Обвинительный приговор.
«Я умереть боюсь…»
Я умереть боюсь,
Как тоненькая вишня во дворе,
Как списанный на землю аппарат «Союз»,
Как травы в ноябре.
И говорю: запомни, затаи,
Люби меня в моем убогом быте.
И мёртвые солдатики мои —
И вы живите.
Я режу хлеб – и смерти не хочу,
Салат крошу – и смерти не хочу.
Черешню ем – и смерти не хочу,
Несу цветы – и смерти не хочу.
А смерть настанет, на меня наступит,
Ногой огромной на меня наступит,
На маму, на кота, на птичий трупик.
Но нынче яблони цветут,
Как небо на закате, бледно-розовым.
И скоро лето будет тут
С вареньем абрикосовым.
«Не смейся, тётя, сделай фотоснимок…»
Не смейся, тётя, сделай фотоснимок,
как мальчик во дворе играет в мяч,
И августовский воздух так горяч,
прозрачен так невыносимо.
И целый дом, не раненный ещё,
трепещет занавесками на окнах.
Снимай: оно так скоро всё поблёкнет,
и время начало уже отсчёт.
И через восемь лет его я встречу —
подросшего мальчишку без мяча,
но с автоматом – там, где, рокоча,
подходит артиллерии предтеча.
Он будет там, с котёнком на руках,
С улыбчивыми полными губами,
уже не мальчик, но ещё не камень,
уже бесстрашный – но познавший страх.
Снимай же, тётя, – а теперь и я
затвором щёлкну фотоаппарата,
поскольку смерть из мира не изъята,
но в вечности останутся друзья.
«Спрячу секретик, отрою после войны…»
Спрячу секретик, отрою после войны.
Будет цветок земляники под Лисичанском,
Гильза, обрывок бинта, отраженье луны.
Маленьким, маленьким будет —
а станет гигантским.
Вот они, эти секретики: ссадина, шрам,
После войны откроем, посмотрим,
вспомним.
Только они откроются больше не нам —
Тем, кем мы станем в отрочестве нашем
бездомном.
«В гильзу от АГС помещается 20 грамм…»
В гильзу от АГС помещается 20 грамм,
в данном случае – виски. Мы пьём без звона,
ветер степной хлопает дверью балкона.