Эпоха выбрала нас. Не забывай меня, мама.
Я не знаю, кто вместо нас вернётся.
«Посудить по признакам по внешним…»
Посудить по признакам по внешним —
Время лета, радости и мира.
Белое сухое и черешня.
В батальоне сняли командира.
Это не конец всему, конечно.
Просто мы любили командира.
Белое сухое и черешня.
Мирная московская квартира.
Просто я вернусь туда, в сухое,
В выжженное, жёлтое, степное.
Пела девочка в церковном хоре.
Вычищали сукровицу с гноем.
Как там всё при новом командире?
Я хотела счастья и ребёнка.
Девочка считала: три, четыре,
Прыгала по классикам к воронке.
«Мальчик спит в электричке и обнимает рюкзак …»
Мальчик спит в электричке и обнимает рюкзак.
Тощий. Нашивка «Вооружённые силы».
Поезд идёт на Лугу. Мелькают овраг,
сосны, болота и вечер пасмурно-синий.
Мальчик в пикселе спит, качаясь, словно бычок,
словно доска кончается. Чай проносят.
Русоголов, острижен и краснощёк,
едет через болота и через осень.
Господи, усыновить бы. Вот всех бы, всех.
Стать бы большой, до неба, и чтоб руками
всех заслонить. Под чёрный болотный камень
речка течёт. Заяц меняет мех.
Осень кончается. Белка тащит орех.
Усыновить бы. Остановить бы. Спи,
пиксельный мальчик. Пускай электричка едет,
дождь проникает к корням деревьев в глуби,
пусть тебе снятся будущие победы.
Славный мой, лопоухий. Туман вдали —
так бы и ехать мимо маленьких станций.
Все мы уже в раю – нам бы в нём остаться.
Чёрные речки да рыбаки у мели.
Дождь вымывает кости из-под земли.
«Белая птица поднимается над сгоревшим домом…»
Белая птица поднимается над сгоревшим домом. Пахнет гарью, и порохом, и чем-то уже знакомым – сладковатым смертным запахом. Слушай; кто мы, кто мы ныне, с нашей молодостью военной; провожала тебя с утра – не ревела, в стены коридора – только – вцепившись, стояла. И молчала, молчала, молчала, молчала, молчала.
Но над сгоревшим домом поднимается белая птица. Здесь в золу и камни втоптаны белые блюдца, самовар блестящий, чашки. Лежит и дымится деревянный стол. Сюда уже не вернутся.
Но поднимается белая птица – выше и выше, и разевает клюв она, и крыльями белыми машет, выше выбитых окон, выше сгоревшей крыши, выше всех тревог и печалей наших. И сердце моё, горячее и живое, дёргается и хочет – всегда с тобою, посреди войны, посреди сгоревшего города, посреди распахнутых глаз, полных горя и голода, посреди военной молодости исковерканной. У сгоревшего дома лежит разбитое зеркало, отражаются в нём белоснежные, кудрявые облака. Белая птица летит, далека она, далека.
«в русском поле растёт одолень-трава…»
в русском поле растёт одолень-трава,
одолень-трава.
постели мне постель,
спой мне песню про ямщика,
уложи меня спать-забывать,
грудь в крестах, в кустах – голова,
мёртвой воды налей в гранёный стакан.
в русском поле растёт одолень-трава,
выше пояса плещется одолень-трава.
ничего не страшно отныне мне;
на губах моих – ржа, я дую в дуду,
по земле раскисшей иду-пойду;
много белых грибов уродилось в этом году,
говорила бабка – это к войне.
в русском поле растёт одолень-трава,
хорони меня в одолень-траве,
мёртвая вода течёт в головах,
чернозёмом становится человек.
забывай меня, забывай меня, забывай.
в русском поле растёт одолень-трава.
«Бежал, бежал, бежал, потом упал…»
Бежал, бежал, бежал, потом упал,
А сверху небо крыло миномётом,
Земля передо мной была слепа
И пахла мёдом.
А я не умер, нет, не умер я,
Сказали, будто умер, но не умер,
Стал лёгкий, как кувшинка у ручья,
Почти бездумен.
И призывали женщины весну —
В проёмах окон. Протирали окна,
Чтоб свежий ветер больше не заснул,
Трепал белья полотна.
И пели детям женщины: «Бай-бай,
Спи, милый, станешь красным командиром,
Меня забудешь, папку забывай,
Скачи над миром».
А я не умер, я лежал везде,
Расслаблен был и радостен, безмыслен,
Но кровь была в серебряной воде,
И чёрная земля прокисла.
Под синим небом, под жарой земной
Лежал, и облака – как простокваша.
И крови на два метра подо мной.
И всё то наше.
«Я так боюсь поссориться с тобой…»
Я так боюсь поссориться с тобой —
чтоб это не было последним разговором.
Идёт весна, она идёт, как бой,
по городам, по красным светофорам.
И мы с тобой – мы происходим в ней,
но происходим как бы вопреки
огромной, обступающей войне,
невероятным приступам тоски.
Я так боюсь поссориться теперь —
со всеми, с кем когда-то говорила.
Наш Рагнарёк, и нам его терпеть,
собрав в кулак оставшиеся силы.
Но только нежность побеждает страх.
На небе – красно-синем, цвета мяса,
отчётливо виднеется корабль,
но мы вцепились в землю – в эти трассы,
хрущёвки, и цветочные ларьки,
и станции метро, и магазины,
и это всё живое – вопреки.
И мы с тобой живые – вопреки.
И даже слышен стрёкот стрекозиный.
Пускай она уходит, эта дрянь,
огромная космическая хтонь.
Уйди, от городов моих отстань,
моих любимых никогда не тронь.
А что ещё? Вот мой зелёный двор,
в нём жёлтые цветы и много света.
Я завершаю каждый разговор —