«Мордва, карел, бурят, чечен, калмык…»
Мордва, карел, бурят, чечен, калмык —
Едино русский воин, что привык
Идти в ружьё, и таять, и гореть,
Гореть – сгорая, побеждая смерть.
Так вот: сквозь листья серого дождя
Видна Россия от конца до края,
И человек, её запоминая,
В свет невечерний смотрит, уходя.
«Офицер в Изюме мне говорил такое…»
Офицер в Изюме мне говорил такое:
«Не пиши “геройство”, мы не герои,
Мы не то что сражаемся в высшей лиге,
Максимум – упоминание в полковой книге».
Русский борщ кровавый с укропом варили,
Говорили, разное говорили.
Мол, земля мы, и прах, и порох, и артснаряд —
За соседку Таню, за продуктовый у дома,
За старух на лавке, за дворников, за котят,
За своих и чужих, знакомых и незнакомых,
Не расспрашивай, пусть другие потом говорят.
И они действительно о себе не умели.
Потому я перестала быть женщиной,
стала гобоем,
Пела о них, целовала их в лоб перед боем.
Помяни, Господь, Заката, Скрипача, Паганеля
И прочих, променявших имя в крещении
На короткий, как выстрел из РПГ, позывной.
Наступает осень, ветер в оконные щели
Входит, и больше никогда не остаёшься одной.
«Обком звонит в колокол, предали нас анафеме…»
Обком звонит в колокол, предали нас анафеме.
Нет хорошего русского,
но мы в натуре ужасные русские.
Типа как римляне, ущемляющие этрусков.
Сорян, не потрафили.
Да, мы русские, римляне мы,
наши шлемы блестят,
Да, спускались мы в ад, и с потерями —
через ад
Мы прошли.
Ну давай, не чокаясь, за Дебаль.
Мы железо и боль, и мы тело мясное и сталь.
Да, мы знаем, как артиллерия бьёт по своим.
(После этого один офицер застрелился,
к слову.)
Да, мы видели, как над домами нашими
чёрный дым
Поднимался – а мы шли вперёд, и чего такого.
Вега – самая яркая звезда в созвездии Лиры.
И ещё так звали одного командира,
Характер был скверный, прострелил
однажды розетку.
Ну а чо, нервы сдают капитально и метко.
Его не любили. Он потерял пятерых
Из стрелковой роты. На ночь пошёл домой,
Вернулся – обнаружил всех мертвых их.
После этого, говорят, крыша поехала так, что ой.
Первого марта штурмовали
двадцать девятый блокпост.
«Идите, – сказал генерал. – Там никого нет».
Вега шёл первым и дошёл до самых до звёзд.
Отработали «Грады». Привет.
И вот эта земля пропитана нами.
В длину на два метра и на два метра внутрь.
И чего вы скажете нам такого, что мы не знали?
Мы идём вперёд. Не пробуйте развернуть.
«Русские солдаты – лучшие из людей…»
Русские солдаты – лучшие из людей.
Впереди – свет и более ничего.
Мы побеждаем Господним чудом, оно сильней,
Чем логика, разум и даже наш бабий вой.
Наши кости станут стенами новой империи.
Наша кровь станет космическим топливом.
Мы потомки Юры Гагарина
и Лаврентия Берии,
Винтики госмашины неповоротливой.
Однажды я сказала: «Россия здесь навсегда».
А потом мы мучительно отступали.
И тогда на горизонте взошла звезда,
Звезда высокой печали.
Но к чему прикоснулась Россия —
то навсегда Россия.
Мы излучаем Россию, в Бозе почия,
Мы возвращаемся живыми аль неживыми,
На истлевших нашивках неся её имя.
«Будучи истинным панком…»
Будучи истинным панком,
посреди войны
я
встала
и заговорила так, словно не было
ни самолётов, ни танков,
Мариуполя не было, харьковского
отступления не бывало —
я
заговорила
о снеге.
лежащем, как старое тяжёлое одеяло
из восьмидесятых ещё, в маминой
полузабытой квартире.
Вероятно,
я
хотела
сказать
о мире.
А слов-то и не осталось, кончились все слова,
а я говорила об ощущеньи сродства
с тишиной, но тишина забивала рот мой.
В это время попал под «Грады»
знакомый ротный,
или это было год назад —
но время не имело значения.
Воздух свистел, словно его разрезали качели.
Это, кстати, к вопросу,
существует ли поэзия после,
существует ли поэзия возле.
Существует ли поэзия вовсе.
Тем не менее, вне зависимости от того,
насколько
у меня получалось протолкнуть слова
через горло,
снег сиял, словно горный хрусталь на сколах,
словно это какой-то чудный потаённый город,
а не наша реальность, перемешанная с кровью,
с грязью, а только светлые кровли,
колокольный звон,
покаянный канон,
каждый будет спасён.
И ведь это правда, каждый будет спасён,
иначе зачем это всё.
«Почему она улыбается, когда говорит…»
«Почему она улыбается, когда говорит
о своих мёртвых?»
«Почему она улыбается, когда говорит
о своих мёртвых?»
Я стою перед огромным морем, и море то —
Память и чёрный шёлк.
Моя фамилия – Долгарева,
От слова «долг».
Мне осталось слушать мёртвых
и верить им,
Состоя из мяса, костей и сала.
Почему не сдохла вместе с первым,
вторым
и третьим? —