Я пишу чаще, чем Симонов, даже чаще,
чем Полозкова,
Потому что времени мне отмерено
от слова до слова.
Как только последнее допишу —
Конец Господнему мурашу.
Но я им обещала, я им задолжала,
Я с двадцати шести существую
на чувстве долга.
Смерть, ну давай уже, сунь своё жало?
Смерть ссыт и уходит, потому что я —
Долгарева.
Я – родная сестра смерти.
Я – русская мойра Атропос.
Я приношу своим мёртвым каллы и астры,
И чернота меркнет.
Позывной «Паганель»
Алексею «Паганелю» Журавлёву
«В город, где шла война…»
В город, где шла война,
Он приехал на поезде.
Рюкзак за спиной, фляжка воды на поясе.
Солнце пекло, подтекал асфальт,
Как раскалённое олово.
Он снял футболку и повязал на голову,
Пошёл туда,
Где собирались такие же новобранцы.
Он мог бы остаться, но не остался.
Так вот, я о нём.
Шаги его были лёгкими.
Дома оставил ключи
С чайниками-брелоками.
Отрезал волосы,
Променял на капитанские звёзды.
Всё вообще променял на звёзды.
Теперь эти звёзды
Смотрят на него, такие большие
На этой сорок восьмой широте,
Которую он увидел впервые
В летние ночи те.
Мёртвые ходят,
Жалуются на шум.
Тысячи голосов узор этой ночи шьют.
Руки и ноги, оторванные снарядами,
Ползут к могилам своим.
К западу поднимается зарево и тяжёлый дым.
Я слышу его
и слушаю остальных,
В клочья разорванных минами,
сгоревших в машинах стальных.
Мёртвые ходят по городу, чёрному,
как гематит.
Тянут руки к живым.
Пытаются защитить.
«а я лежу на дне лодки, а лодка моя плывёт…»
а я лежу на дне лодки, а лодка моя плывёт,
а я гляжу в серебристый северный небосвод,
а мне нисколько лет, я песок и камни,
я рыжая глина, я чёрные влажные корни,
а лодка плывёт, и я касаюсь воды руками,
и вода заливается синим и чёрным.
а лодка плывёт на север, к северному сиянию,
а я есть никто, и я есть любовь,
не более и не менее,
и руны легли перевёрнуты, мол,
не смотри заранее,
поскольку отныне ты заслужила прощение,
поскольку кто истинно любит,
более неподвластен
никакому року, никакому предначертанию,
поскольку кто любит, тот выше смерти
и страсти,
того не собьют повороты и травы дурманные,
поскольку кто любит, тот более не течение,
тот лодка, и берега, и небесный ветер,
и вот эта вода, глубокая, тёмная, пенная,
и ещё человек, у которого взгляд светел.
лодка моя плывёт, и я человек, и сосна,
и камень,
я плыву на северо-запад, и у запада
рот оскален,
и вокруг происходит вода и небо,
и течёт сквозь меня свет,
какой есть любовь и вечность,
какому нисколько лет.
«Итак, пофиксим. Мне позвонил замкомбата…»
Итак, пофиксим. Мне позвонил замкомбата.
Сказал: «Алексей Журавлёв просил передать,
если погибнет в бою». Я заорала матом.
Я упала на пол, валялась на ковре смятом,
Я кричала: «Скажите, что это розыгрыш,
вашу мать».
Я заблудилась в знакомом городе
и опоздала на поезд,
Я села в самолет и надеялась, что он упадёт.
В принципе, я летела, практически
не беспокоясь:
Я думала: если это правда, то я вскроюсь.
Тоже, в общем, не худший ход.
И только когда меня встретили майор и летёха
и сказали, что больше нет моего капитана,
кажется, тогда и стало по-настоящему плохо,
только стон вырывался гортанно.
Я целовала его в мёртвые твёрдые губы,
я надела ему кольцо на негнущийся палец.
Думала: я скоро, хороший, любый,
А война тем временем продолжалась.
Дальше был какой-то один нескончаемый вечер,
бесконечное падение в вязкую тьму.
В общем, я приехала в Питер, раздала вещи
и вернулась к нему.
«Позывной его был Паганель…»
Позывной его был Паганель.
Он был высокий, очкастый и странный.
Я приехала, когда уже был апрель,
Долго искала могилу среди тумана.
Его батарея работала на Металлисте,
Луганские знают, где это.
Мне пытались помочь, пытались
душу очистить,
но чего вы теперь-то склеите.
На Дебальцево стояли возле Калиново.
Я запомнила эти все топонимы.
Река Смородина, мост Калинов.
Сколько ребят оттуда теперь похоронены.
У него был брелок в виде чайника Рассела.
Он вообще был не артиллерист – математик.
Это война нас всех в камуфло раскрасила,
привыкли засыпать на койках, а не в кроватях.
Но я помню: он любил танцевать.
Он красил волосы в рыжий, чтобы быть
на меня похожим.
Мы катались на колесе обозрения
и ходили в Ботанический сад.
А потом явилась война – и хлобысь по роже.
«В этом крае каждую безымянную реку…»
В этом крае каждую безымянную реку
называли Чёрной. И человеку
выживать было сложно. Выжили полукровки,
привыкшие жить в болотах, у чёрной кромки
неба с болотом. Проросли цветами,
жёлтыми, безымянными; и кустами
с красной кожей, растущими у дорог.
Чёрные реки и чёрные нити отмеряли
каждому срок.
Я иду к тебе через каждую чёрную реку.
Сквозь закрытые веки, вбирая
мартовский снег.
собирая боль, что отмерена этому веку,
каждой бабе, потерявшей любимого