Когда река – весь мир, и ты – река.
И небо сократится до цветка,
И жизнь сладка, на языке сладка.
О Господи.
Свети издалека.
О Господи, я так хочу домой,
И я иду над сморщенной водой,
И забываю: я вездешний гость,
И никакого дома у меня,
Но: солнце, лужи, ветер, малышня,
И над рекою изогнулся мост.
И если есть бессмертие, оно
Сейчас парит над площадью Сенной,
Течёт, как бесконечная река.
Но всё-таки: вот этот мёртвый кот —
Пускай он встанет и домой пойдёт,
И правда утвердится на века.
«А птица летела, и под кожей у неё текли реки…»
А птица летела, и под кожей у неё текли реки,
Чёрная река, Гремячая река
да прочие безо счёта.
Да пятна озёр проступали на крыльях пегих,
Да холмы и долины, как те,
что под сенью её полёта.
Летела она, да так она говорила:
«Пой, моё горло, молчавшее от беды горло,
Пойте, синие ели, пойте, дворы да могилы,
Пой, опрокинутый в озеро город».
Проступали вереск да черника у неё в перьях,
Оживали деревни под её полётом.
Старик выходил на крыльцо,
хлопнув тяжёлой дверью,
Смотрел высоко, напевал забытое что-то.
И пела-говорила птица на языке поднебесном,
И были заросшие малиной дорожки – её жилы.
И больше никогда не кончилась её песня.
Слово-то какое – «никогда» —
вовсе не постижимо.
«Женщины продают яблоки…»
Женщины продают яблоки,
стоят у дороги с корзинами, смотрят вдаль.
В корзинах согретый солнцем белый налив.
И женщины ждут, что завтра
будет еда и вода,
не рухнет небо, мимо пройдёт беда,
а белый налив ничего не ждёт,
он полон сока и жив.
Зёрна в нём сладкие, и белая его плоть
наполнена запахом августа и тепла.
Женщины смотрят вдаль, от пыли дорога бела.
В сумерках будет прохладно, время полоть,
ужинать, доставать молоко и хлеба ломоть,
молиться, чтоб завтра Богородица уберегла.
Белое яблоко хрустнет на чьих-то зубах,
брызнет кислым соком, и зёрна его упадут
в землю, что от проплешин в траве ряба,
в дикую кашку и резеду,
тонким ростком проклюнется по весне.
«и грустные ночные продавщицы…»
и грустные ночные продавщицы,
и мусорки, пропахшие гнилыми
опрелыми деталями от быта,
и эти вот машины, что тащиться
пытаются по пробкам в сером дыме,
и этот памятник полузабытый,
стоящий в старом парке одичалом,
где время без конца и без начала,
и эти вот дома под слоем пыли
в деревнях вымерших, в тумана космах,
они почти – но не совсем – забыли,
что там, над ними, существует космос.
и в космосе, над минными полями,
над кладбищами и над городами,
над сонной земляничною поляной,
ещё над одичавшими садами,
над серым дымом душных кочегарен,
над толпами, идущими вслепую,
летит, летит, летит, летит Гагарин,
и времени вокруг не существует,
и у него улыбка молодая,
страна, по сути, тоже молодая,
и песня происходит молодая,
и вечность молодая, молодая.
«как страшно умирать…»
как страшно умирать,
когда повсюду одуванчики цветут,
как жёлтые цыплята, там и тут,
и вот ещё – сиренью во дворах
запахнет скоро.
нет, ну как тут умирать.
куда ещё – вот липы зацвели,
как нежно, Господи, как страшно – уходить
от влажной и вздыхающей земли,
так холодит в груди.
так нежно, Господи, и так легко, легко
касаться тонких листьев абрикос,
зелёных и шершавых.
далёко
не отпускай любимых, обнимай,
поскольку в этот нежный, страшный май
никак нельзя их отпускать – а вдруг,
как птицы, улетят, и не удержит
кольцо из рук,
и что тогда останется – надежда.
в тумане кажется, что человек стоит
на горке и рукою машет, и
как будто можно подойти
(на самом деле нет).
а всё это лишь свет, небесный свет,
который заливает все пути.
«Я Ксения, а значит, я Андрей…»
Я Ксения, а значит, я Андрей,
Могилы нет и нет тебя в могиле,
Живи, ходи под солнцем и старей,
Нет смерти, нет её червей и гнили.
Я буду ты, я буду человек,
Дитя Господне, розовые щёки,
И этот грязный петербургский снег,
И свет вечерний от небес высоких.
Я Ксения, Андрей, ворон сумбур,
И смерти нет, и не было могилы.
И я иду, иду сквозь Петербург,
По Ленинграду, Господи помилуй.
«Ничего постоянного нет…»
Ничего постоянного нет.
Но гляди на восток,
где лиловое солнце в кайме
из точеных сосен.
Прикасается к пальцам багровый,
в росе весь листок,
в многогласии духов лесных
отзывается осень.
Ничего постоянного нет.
Всё пройдёт.
Мы пройдём.
Как вода за пороги, уйдём
в бесконечное море.
Но останется запах сосны
под весенним дождём
и холмы с кругловходами
в жёлтом безлесном просторе.
Не кричи, не дыши,
не пытайся понять и заснять,
загорается алым брусника
во мху серебристом,
в летний дождь поднимается радуга —
как изо сна,
виноградовые облачата
на небе ребристом.